Сны о Чуне. Дмитрий Воденников

знаниям превратила Жозефину Тауровну (имя и отчество все-таки обязывают) не в какую-нибудь там простую шавку, а в литературную. Ей, например, нравится слушать сказки Гофмана; подозреваю, что ей даже сны про Гофмана снятся. «Какому небесному Гофману выдумалась ты, проклятая?» – спросил однажды Маяковский. Отвечаю, встав во весь рост, Маяковскому: небесной Чуне. И Лиля Брик приснилась тоже ей, и вы сами, Владимир Владимирович, и Гофман. Весь этот мир ей приснился. Вы – только ее сны. С этим тоже придется смириться.

      Так что спит Чуня, послушав с утра про южноамериканскую лягушку, сходив в туалет и поев (а раньше, пока не ослепла, еще полаяв на мир из балконной двери в пол), и видит во сне елку, шарики и прусское Рождество. Почему ей, русской суке, снится прусское Рождество? – спросите вы. Потому что именно там, в далекой Пруссии, и родился упомянутый Гофман. Видимо, Жозефина Тауровна помнит своей немецкой сущностью (таксы вообще-то немецкие собаки, что бы я тут ни говорил), как праздновали Рождество в Восточной Пруссии, и что праздновали хорошо. А Чуня любит, когда хорошо: тепло, сытно и подарки. Поэтому она снова спит и видит сон – про немецкого Гофмана.

      Этим летом мне все говорили: объявляй войну,

      собирай свое войско!

      Ну вот я и собрал: три с половиной калеки.

      …Но так уж случилось, что днем

      мы с Чуней купили елку,

      самую зимнюю елку, срубленную навеки.

      Тут-то все стали ее наряжать: и Саша повесил шарик,

                                               и Сеня повесил шарик,

      а я взял серебристый «Урал» (я думал, что это река) и тоже повесил,

      как будто змею из стали, так, чтоб шары засияли

      и чтоб огоньки вокзалов засверкали на ветках этих.

      «Вот это будет праздник!» – я думал. Но чтоб

                                                      по-хорошему,

      то лучше бы – с вечным снегом, с сугробами

                                                     над головой…

      И не беда, что я Чуне

      намазал вонючей мазью

      ее паршивые уши

      и пахнет она калошей

      (да, именно: обыкновенной советской старой

                                                                 калошей),

      но эти четыре года мы были втроем с тобой.

      …Утром четвертого воскресенья перед Рождеством два века назад в Пруссии первым делом вешали под потолок комнаты яркую, со многими лучами, светящуюся изнутри желто-красным светом, рождественскую праздничную звезду. Германцы – древний народ, там много чего намешано, есть и залежи язычества, поэтому всё у них (да и у всех народов) теперь в кучу: христианская символика, языческая, просто девичья-любовная. Рождества много, на всех хватит. Хватит и любимому твоему, Жозефина Тауровна, Гофману.

      Чуня лежит под одеялом и слушает. Иногда только под сломанным хвостом полижет и снова слушает.

      – Двадцать четвертого декабря единственному сыну адвоката Людвига Гофмана и его супруги-кузины