Закрытый перелом. Сергей Кузнечихин

голос дрожит.

      – Что молчишь-то? Выговори мне: такая-рассякая оградку поставить не может, у других вон серебрянкой покрашены, а там вон, смотри, даже плита мраморная стоит.

      – С чего я тебе буду выговаривать?

      – А ты найди с чего. Найдешь, если захочешь. Только не забудь спросить, как я все это без мужика смогу сделать, на какие шиши-барыши.

      – Перестань, что я, не понимаю что ли, вчера на свет родилась?

      Настя присаживается рядом с сестрой, достает из сумки бутылку, яблоки.

      – Давай, помянем маманьку.

      Людмила пробует яблоко.

      – Сладкое. Почем брала?

      – Не помню.

      – Значит, хорошо живешь, раз не помнишь.

      И всхлипывать перестала и в голосе какое-то сомнение, если не подозрительность. Шумно понюхала стакан.

      – За маманьку, – у Насти подступили слезы.

      – Помянем великомученицу, – Людмила легко проглатывает коньяк и с жадностью вгрызается в яблоко. – Нет, ты скажи, почему у нас доля такая?

      – Какая?

      – Ломаная. С батькой моим она двух лет не прожила. Я на четвереньках ползала, когда его на войну забрали. В двадцать пять лет овдовела. А уж от какого красавца тебя принесла одному Богу известно. Ей тогда под сорок подкатывало. И оставила. К доктору идти постыдилась.

      – А может, не от стыдливости? Может, от любви?

      – Какая любовь в ее годы, сказанула.

      – А что…

      – Да то. Будто не знаешь, какая пытка к доктору идти. Откуда ей здоровья было взять?

      – Помню, как волосы расчесывала. Красивые были волосы у нее. Платье в синий горошек помню, а вот слов ее, о чем говорила – не помню.

      – Откуда тебе ее помнить, когда я с тобой всю дорогу нянькалась. Ты же мне руки-ноги связала. Матери-то некогда. Днем – работа, вечером – хозяйство. Попробуй без мужика дом содержать. Теперь своим горбом поняла. А тогда, был грех, обижалась, на улицу к подружкам хотелось.

      – Дом, конечно, большой.

      – Единственное, что осталось от папаньки. От твоего – красота, а от моего – дом. Дедушка с расчетом на двух сыновей строил. Откуда было знать, что война никого не пожалеет. А дедушка мой работящий был.

      Уточнила. Напомнила все-таки, что дом именно ее деда, которому нагулянная Настя седьмая вода на киселе. Поставила ударение. Настя вроде и повода не давала, так она и без повода поспешила намекнуть. И намек – толще некуда.

      А что Насте делать? Не рассказывать же о том, как хвасталась московским знакомым своим родовым замком. Не поймет сестрица ее куража, не поверит, что чужих людей дразнила, а претензий на свою половину и в думах не держала – не поймет, не оценит ее юмора.

      – Дедушка и о внучке подумал, – говорит Настя с простецкой улыбочкой.

      – Этим и выжили. Тут и курята, и поросята. Куковали бы в казенном, с голоду бы сдохли. Да что теперь об этом вспоминать. Я ведь вот о чем начала – мать, считай, всю жизнь без мужика сохла, мой тоже груш объелся, тоже мыкаю.

      – Сама же, говоришь, прогнала.

      – Какая