Наум Заревой – осиновый кол в руке революции. Константин Чиганов

дверь и сказал:

      – Товарищ Коркин, Наум Заревой прибыл по особому поручению, взять на себя дело об убитом комсомольце из Шишигово. От вас содействие и сведения. Прошу.

      Достал из нагрудного кармана и протянул бумаги. Военная кость, явно.

      Начгуб развернул листы с чувством внезапного просветления – неужели этот всадник явился не по его душу, а наоборот, спасти его от комсомольского душегубства?

      Прочел мандаты, поглядел на подписи и печати. Потом на Наума. Тот смотрел серьезно, без насмешки. Потом снова подписи и печати. По старорежимной, вытравленной привычке начгубу, в прошлом артиллерийскому прапорщику, захотелось встать, вытянуться во фрунт и отдать честь. Тьфу ты, холера!

      – Здравствуйте, товарищ Заревой, готов, готов оказать всяческое содействие! И карты шляхов имеются, и бумаги…

      – Позвольте взглянуть на тело, – сказал Заревой, – оно должно быть у вас. Безотлагательно.

      – Конечно, конечно… – начгуб открыл перед желанным гостем дверь и взял того под локоток. – Вон там у нас морг, идемте. Только вы с дороги, голодны…

      – Ничего, – прервал Заревой, – сначала дела.

      – Правильно! – готовно согласился начгуб.

      Мартынов уже увел лошадь. По пути приезжий прихватил из сумки мотоциклета какой-то некрупный сверточек.

      Глядя в защитную диагоналевую спину товарища Коркина, Наум спросил:

      – Закурить не желаете?

      Вопрос от такого высокого лица удивил и обрадовал начгуба, хотя странного в нем, в общем, ничего не было. Он повернулся: грозный гость протягивал украшенный яшмой золотой портсигарчик с непривычными зеленовато-бурыми сигарками.

      – Особые, японские. Боевой трофей. Угощайтесь.

      Не без душевного сомнения, но не колеблясь, привычный к горлодеру начгуб взял одну восточную редкость. Заревой чиркнул зажигалкой из винтовочной гильзы.

      Поглядел, как после первой затяжки стекленеют глаза начгуба, как тот застывает посреди двора неподвижно и бесчувственно. Ладно, покейфует пока, не помрет.

      И Наум открыл облупленную белую дверь морга.

      К тяжелому мертвецкому запаху Заревой, казалось, остался равнодушен. Из маленького окошечка под потолком солнечный свет падал на деревянные нары, из-под которых уже вытекали на бурые крашеные доски пола ручейки подтаявшего льда. На нарах лежал голый мертвец. Белый, какими даже мертвецы не бывают, отметил Наум. Любоваться приоткрытыми мертвыми глазами и оскалом зубов Наум долго не стал. Вздохнул и развернул свой сверток. Молот-киянка с деревянным бойком и три колышка в две пяди длиной. Заревой потрогал подушечкой указательного пальца острия, выбирая самый отточенный.

      Приставил к мраморной плоти над сердцем, пробормотал: «Ну, прости, парень, тебе же лучше!» и ударил.

      Труп скорчило, когда острие вошло в кожу. Пальцы с синюшными ногтями заскребли по доскам нар, голова задергалась, из перекошенного рта вырвались хриплые, невнятные звуки. А Наум все бил