Ворота судьбы. Александр Иванович Щербаков

ножа. Марфуша помыла их в теплой воде, вытерла полотенцем. И пока Ваня снова собирал мясорубку уже в «транспортное» положение, мать принесла из горницы, где дышала жаром голландка, большую чашку и тарелку, полные дымящихся пельменей.

      – А ну-ка, подай вилки, Марфуша, отведаем, что у нас за объеденье получилось. Присаживайся, Иван Федорович.

      Мать поднесла ему рюмку самогонки, хранимой в подполье, в потайной бутылке.

      – Да зачем, теть Мань? Я ведь её не шибко-то…

      – Под пельмени положено.

      – Ну, а раз положено, то всем налейте. Не буду ж я один обмывать общую справу.

      Мать поставила еще две рюмочки и плеснула себе и Марфуше.

      – За тебя, Иван! Дай Бог тебе здоровья. И невесту хорошую!

      – О-о, – закатил Ваня свои выпуклые голубые глаза, смеясь и поднимая рюмку, – за это стоит пострадать.

      Мать и Марфуша чокнулись с ним и выпили.

      А потом мы все дружно налегли на пельмени. Они показались мне отменно вкусными. Наша общая чашка, из которой мы возили вчетвером, скоро опустела. Ваня, сначала было приотставший за разговорами, под конец догнал нас, тоже очистил свою тарелку. Мать предложила еще бросить порцию в чугун, но Ваня отказался. Он взглянул на наши ходики, сокрушенно замахал руками и стал одеваться.

      – Надо бежать, а то Кондратьевы девки отмутузят за милую душу. Скажут, обещался подмочь, дак не забывай, и – по загривку. Они, брат, боевые. А мне сбиваться с графика нельзя. Завтра ждут Звягины, Репины и дальше – еще целая очередь. Ну, бывайте здоровы!

      И подхватив под мышку свою знаменитую мясорубку, Ваня нырнул в темноту промороженных сеней.

      …Даже не знаю, жив ли, нет ли сегодня Ваня Рябухин, после армии уехавший от нас в Минусинск и прошоферивший там до самой пенсии. Но в любом случае пусть простит он меня, что раскрою напоследок одну чудинку, водившуюся за ним. Неплохой работник, он имел однако обыкновение прерывать всякое дело, едва пускался в разговоры. А поговорить любил, сердешный. Встанет бывало посреди огорода, приткнув лопату к ноге, и характерной для него бойкой скороговоркой «травит» соседям, не разгибающимся над своими сотками, были-небылицы одну за другой. За эту-то привычку и наградили его метким прозвищем Косач. И подтрунивали над нею частенько. Стоило, допустим, мне, копая картошку, выпрямиться и раскрыть рот, как ехидные сестры обрывали: «Копай, копай, ишь встал и «затоковал», как Ваня Косач».

      Впрочем, в последнее время я больше вспоминаю Ваню с мясорубкой, с которой он, компанейский человек, может, и ходил-то по домам лишь ради доброй, задушевной беседы. И почему-то особенно часто всплывают в памяти его байки про охотничью мурцовку. Не потому ли, что она, кажись, становится ныне снова насущной? И не только для охотников…

      Плач по Черному Тому

      Среди многочисленных прозвищ, на которые мне приходилось откликаться в детстве, пожалуй, самым безобидным было Черный Том. Более того, я втайне гордился им, ибо получил его от литературного героя, созданного с моим участием и сыгранного