Поле битвы – душа. Андрей Россет

слезящимися от ядовитой краски, перед глазами счастливого человека, добившегося своего, – облупившаяся жесть купола. И я чистил, и красил, и красил, и красил этот самый купол. А что еще оставалось делать? Невозможно было отлучиться, даже чтобы пописать. Когда нас вербовали, во фразе «те, кто не боится высоты…» опустили вторую часть: «… и имеют крепкий мочевой пузырь». Перерыв мы делали только на обед. Задрав головы, нами гордился и нам сопереживал весь монастырь.

      Никогда мне не снились такие яркие, необычные сны, как в те ночи или послеобеденные полчаса сна, когда мы спускались с куполов. Краска, которой мы красили и которой дышали, использовалась при покраске корпусов кораблей ниже ватерлинии. Кто не знает: ниже ватерлинии – это ниже уровня воды. То есть эта краска не боялась соленой морской воды. Поэтому снились мне дельфины, резвящиеся в океанских волнах. Я резвился вместе с ними. Токсикоманом я не стал, но спустя пару месяцев хирург удалил внутри меня какую-то вену, пережатую монтажным поясом.

      Ещё я хорошо рассмотрел летчика в кабине истребителя СУ-27, облетевшего купола. Надеюсь, он тоже хорошо меня рассмотрел, потому что, несмотря на панический ужас, сотрясавший организм на клеточном уровне от звука близко пролетающего самолета, я не удержался и показал летчику жест, привитый нам голливудскими фильмами. Не подумалось только, что жест этот не к месту, не монастырский, да и стоял я к ангелам ближе, чем обычно, могли на свой счет принять. Когда прилетел этот демон смерти, я как раз поднялся на купол передохнуть и, обняв рукой крест, стоял подобно ангелу на Александровском столпе Дворцовой площади Петербурга.

      Эти две недели, в течение которых я вместе с голубями размахивал крыльями между куполов храма Пюхтицкого Свято-Успенского монастыря, на всю жизнь пропитали стенки моего сердца гордостью за выполненную работу. Я не только «построил дом, посадил дерево и вырастил детей», но ещё и покрасил купол церкви. Когда подо мной митрополит под звон колоколов въезжал в монастырь, я ещё клал последние мазки мастера на свое творение.

      Нигде так не ощущается время и ответственность за него, как в монастырях. Там время – мерило делания жизни. Мне довелось побывать не только в женском монастыре. Одно время я всерьёз – насколько можно быть серьёзным в двадцать три года – собирался постричься в монахи и жил на послушании в Псково-Печорском мужском монастыре. Известный своей прозорливостью старец – видевший людей насквозь отец Иоанн (Крестьянкин)⁴ – отговорил меня от этого шага, сказав просто, но очень убедительно и, как всегда по своему обыкновению, весело улыбаясь: «Зачем тебе в монахи? Тебе в монахи не надо…» И действительно, оказалось – мне не надо… Но об этом в другой раз, при случае.

      Сейчас вспомнилась вывезенная из Печорской обители поговорка. Приписывают её Александру Македонскому: «Мне уже двадцать один год, а я ещё ничего не сделал для бессмертия». Монахи переиначили её на свой лад. Поглядывая

4

Вскоре после смерти отец Иоанн Крестьянкин был предложен к канонизации Русской церковью как святой.