Масоны. Алексей Писемский

знаешь, как спуститься с горы от Афанасьева к речке, на мосту он и лежит с необыкновенно кротким и добрым выражением в лице, – эх!..

      И при этом восклицании Сверстов закинул свою курчавую голову назад и потряс ею.

      – Его непременно зарезали бритвой, – рассказывал он далее, – вообрази, артерия carotis[29] на шее перехвачена пополам, хоть бы мне так отпрепарировать моим анатомическим ножом… Говорю это моим сотоварищам по делу… говорю: если бритвой, так его непременно убил человек, который бреется и который еще будет бриться, потому что он бритву не бросил, а унес с собой!.. В толк ничего взять не могут; по их, это начудили мужики из села Волжина, и, понимаешь, какая тут подлая подкладка? В Волжине мужики все богатые, и нельзя ли кого-нибудь из них притянуть к делу! Они хуже этих подорожных разбойников… Хуже!.. Тех, хоть недалеко вот тут, по соседству, на каторгу ссылают, а этим что?.. Живут себе и благоденствуют!

      – Но кто вез этого молодого приказчика? – любопытствовала gnadige Frau.

      – Один он ехал на хозяйской лошади, чтобы оставить ее в селе Волжине и взять оттуда сдаточных…

      – А лошадь где же?.. С ним на мосту?

      – Никакой нет лошади!.. Убийцы, вероятно, на ней и ускакали!..

      – Но за ними следовало бы сейчас же погнаться.

      – Погнались теперь становой и сам Турбин!..

      – Не теперь бы, а еще вчера это следовало! – говорила все с большим и большим одушевлением gnadige Frau: о, она была дама энергическая и прозорливая, сумела бы найтись во всяких обстоятельствах жизни.

      – Следовало бы, – согласился с ней и муж, – но поди ты, – разве им до того? Полиция наша только и ладит, как бы взятку сорвать, а Турбин этот с ума совсем спятил: врет что-то и болтает о своих деньгах, а что человека из-за него убили, – это ему ничего!

      – Купец русский, – заметила с презрением gnadige Frau: она давно и очень сильно не любила торговых русских людей за то, что они действительно многократно обманывали ее и особенно при продаже дамских материй, которые через неделю же у ней, при всей бережливости в носке, делались тряпки тряпками; тогда как – gnadige Frau без чувства не могла говорить об этом, – тогда как платье, которое она сшила себе в Ревеле из голубого камлота еще перед свадьбой, было до сих пор новешенько.

      – У меня одно екнуло в сердце, – воскликнул вдруг Сверстов, – что я, и не кто другой, как я, рано ли, поздно ли, но отыщу убийцу этого мальчика!

      – Помоги тебе бог! – сказала gnadige Frau и, взяв со стола прежде всего водку, а потом и тарелки, унесла всю эту утварь в кухню.

      – Ты ляжешь спать? – сказала она, возвратясь к мужу и видя, что он сидит, облокотясь на стол, мрачный и вместе с тем какой-то восторженный.

      – Нет, я писать еще буду! – проговорил он.

      – Что?.. – спросила gnadige Frau, имевшая привычку знать все, что предпринимал муж.

      – Письмо!..

      – К кому?

      – После скажу!.. Завтра потолкуем об этом; а то я растеряю нить моих мыслей.

      Gnadige Frau поняла справедливость слов мужа и окончательно ушла в свою комнату, а Сверстов тотчас принялся писать

29

сонная артерия (лат.).