Люди сороковых годов. Алексей Писемский

чашками. Как ни мало брезглив был Павел, но он старался даже не глядеть в этот угол, чтобы только не видать всех этих предметов: до того они были грязны. На окне стояла заплеснелая чернильница, в которую воткнуто было засушенное и обгрызанное перо. Рядом с нею стояли счеты, с вогнутыми вниз несколько спицами. Вероятно, хозяин, считая на них, изволил разгневаться и ударил по ним своим кулаком. На противоположной дивану стене висело заплеванное мухами зеркало, и когда Павел попробовал было посмотреться, то лицо его представилось ему совершенно перекошенным на сторону. Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: «Русский мороз и немец», изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: «Немец, береги свой нос, идет русский мороз!» Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына… Ванька вместе с Павлом тоже прибыл в Москву и теперь, по указанию Макара Григорьева, спал в мастерской на осоке, которою прокладывают спаи в бочках. Ванька всю рожу исцарапал себе этой осокой, но все-таки продолжал спать, и у него слюна даже текла от получаемого им удовольствия: он очень уж умаялся от езды на перекладных и сиденья – триста верст – на облучке. Макар Григорьев, для первого знакомства, взглянул на него с каким-то презрением и, как собаке какой, указав место на осоке, проговорил: «На вот спи тут: где же тебе больше!»

      В настоящую минуту Макар Григорьев, старик уж лет за шестьдесят, с оплывшими руками, с большим животом, в одной рубахе и плисовых штанах, стоял нехотя перед своим молодым барином.

      – Жена твоя все уверяла отца, что я могу остановиться у тебя, – говорил Павел, видимо, еще занятый своим прежним горем.

      – Дура она и бестия, вот что!.. – произнес Макар Григорьев досадливым голосом. – Я давно ей обещал язык-то на бревно положить и отрубить топором, чтобы не болтал он много…

      Разговор на несколько времени приостановился.

      – И папенька-то ваш тоже, – продолжал Макар Григорьев тем же сердитым голосом, – пишет: «Прими сына!» Да что у меня, апартаменты, что ли, какие настроены в Москве?

      Последние слова показались Павлу несколько обидными.

      – Я у тебя никаких апартаментов и не прошу, а ты мне покажи только, где бы мне поскорей квартиру найти, – проговорил он.

      Макар Григорьев сейчас же сдал после того.

      – Грамоте-то, чай, изволите знать, – начал он гораздо более добрым и только несколько насмешливым голосом, – подите по улицам и глядите, где записка есть, а то ино ступайте в трактир, спросите там газету и читайте ее: сколько хошь – в ней всяких объявлений есть. Мне ведь не жаль помещения, но никак невозможно этого: ну, я пьяный домой приду, разве хорошо господину это видеть?

      – Да ты садись, пожалуйста, – сказал Павел, заметив, наконец, что Макар Григорьевич все чаще и чаще начинает переступать с ноги на ногу.

      – И то сяду, – сказал тот, сейчас же садясь. – Стар ныне уж стал; вот тоже иной раз