.

грудной клетки, повреждение ребер, сотрясение головного мозга, разрыв селезенки…»

      В коридоре скрипнула дверь, дежурная оглянулась.

      – Гордеев – куда?

      – Поссать…

      – Дымить на лестницу, вниз, в вестибюль – марш!

      – Ну, блин, Томочка…

      – Кому блин, а кому Тамара Сергеевна! Ясно тебе – Гордеев ты мой!

      – Ясно, – буркнул Гордеев, – припомню тебе – тухлый салат…

      Еще утром Томочка не спустила бы эдакое хамство ни от кого, однако сейчас ее сковало одно, но прямо-таки роковое размышление: «Изменять? Не изменять!». Томочка тяжело вздохнула: не было у нее с мужем детей, и чем только она не завлекала своего Леонида; восемь бесплодных лет ожиданий, слез, скандалов со свекровью, ЭКО…

      – Снегирев, сосредоточьтесь: вы по-прежнему утверждаете, что нападавшие – эмигранты?

      – Да.

      – Откуда такая уверенность? – следователь щурился, протирая очки. – Вы отдаете себе отчет в своих подозрениях?

      – Да, били – скопом.

      – Хорошо-с, так и запишем. Следователь невысокого роста сорокалетний с виду мужчина в клетчатом пиджаке и помятых, заляпанных маслом брюках, с безволосой, похожей на тыкву головой, продолжал горячиться. – Черт! Он записывал показания по – старинке перьевой ручкой и теперь тряс ей, отставляя на полу и на простынях чернильные многоточия.

      – Сударь, полегче, здесь все-таки не камера пыток, – дружелюбно попыталась вмешаться Тамара.

      – Да… не лезьте вы! – зыкнул следователь, багровея от злости, – вон из палаты!

      – Что-что?.. что?!

      – Вы мешаете следствию! Ясно вам?! Курица…

      Гордеев инстинктивно вжал голову в плечи, когда Томочка со стеклянистой ухмылкой на своих чутких губах, встряхнув, как следует следователя за воротник, повлекла его, будто бумажный кулек в коридор, где все завершилось травматическим фактом.

      Тамару уволили, однако перед тем как уйти, на прикроватной тумбочке Иллариона явился, как будто бы невзначай, высокий, хрустальный стаканчик с высококалорийным, ароматным напитком.

      – Гоголь-моголь?! – воззрился на лакомство скуластый Гордеев.

      – Доктор прописал! – заключила Тамарочка. И, надушенная против всех ароматических правил, взглянула на Иллариона, выразив зыбкий огонь страсти как бы на вершине отчаянного и вместе с тем решительного скачка.

      Ночь, в перевязочной – сумрак, все то же запах карболки, прохладный зад Томочки, будто прилип к его бритому паху. Илларион наблюдал, как трепетали слегка приоткрытые губы сестрички. Он нежил, ласкал ее упругие, действительно, красивые, какие-то… мессианские груди, натыкаясь на твердые небольшие сосцы, пока Томочка негромко стонала от вожделения. Иллариону безумно хотелось приподнять Томочку над собой, но: «Нет! – протестовала она, – тебе нельзя – нельзя напрягаться. Лежи. И люби. Я