Джейн Эйр. Грозовой перевал. Эмили Бронте

это вас зовут, – сказал он, – можете идти вниз. А я тут сделаю мисс Джейн маленькое наставление, пока вы вернетесь.

      Бесси охотно осталась бы, но ей пришлось уйти, так как слуги в Гейтсхэд-холле должны были точнейшим образом соблюдать время обеда и ужина.

      – Значит, ты заболела не оттого, что упала? Так отчего же? – продолжал мистер Ллойд, когда Бесси ушла.

      – Меня заперли в комнате, где живет привидение, а было уже темно.

      Мистер Ллойд улыбнулся и вместе с тем нахмурился.

      – Что? Привидение? Ну, ты, видно, еще совсем ребенок! Ты боишься привидений?

      – Да, привидения мистера Рида я боюсь; он ведь умер в той комнате и там лежал… Ни Бесси и никто другой не войдут туда ночью без надобности. И это было жестоко – запереть меня там одну, в темноте! Так жестоко, что я этого, наверно, никогда не забуду.

      – Глупости! И ты поэтому так огорчаешься? Разве ты и днем боишься?

      – Нет, но ведь скоро опять наступит ночь. И потом, я несчастна, очень несчастна, еще и по другим причинам.

      – По каким же? Ты не можешь сказать мне хотя бы некоторые?

      Как хотелось мне ответить на этот вопрос возможно полнее и откровеннее! Но мне трудно было найти подходящие слова, – дети способны испытывать сильные чувства, но не способны разбираться в них. А если даже частично и разбираются, то не умеют рассказать об этом. Однако я слишком боялась упустить этот первый и единственный случай облегчить свою печаль, поделившись ею, и после смущенного молчания наконец выдавила из себя пусть и неполный, но правдивый ответ:

      – Во-первых, у меня нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер.

      – Но у тебя есть добрая тетя, кузен и кузины.

      Снова последовало молчание; затем я уже совсем по-ребячьи выпалила:

      – Но ведь это Джон Рид швырнул меня на пол, а тетя заперла меня в красной комнате!

      Мистер Ллойд снова извлек свою табакерку.

      – Разве тебе не нравится в Гейтсхэд-холле? – спросил он. – Разве ты не благодарна, что живешь в таком прекрасном доме?

      – Это не мой родной дом, сэр, а Эббот говорит, что у прислуги больше прав жить здесь, чем у меня.

      – Эх ты, дурочка! Неужели ты так глупа, что хотела бы уехать из такой великолепной усадьбы?

      – Если бы было куда, я бы с радостью убежала отсюда, но мне ни за что не уехать из Гейтсхэда, пока я не стану совсем взрослой.

      – А может быть, и придется – кто знает! У тебя нет никакой родни, кроме миссис Рид?

      – По-моему, нет, сэр.

      – А со стороны отца?

      – Не знаю. Я как-то спросила тетю Рид, и она сказала, что, может быть, у меня есть какие-нибудь бедные родственники по фамилии Эйр, но ей ничего о них не известно.

      – А если бы такие оказались, ты бы хотела жить у них?

      Я задумалась: бедность пугает даже взрослых – тем более страшит она детей. Они не могут представить себе бедность трудовую, деятельную и честную; это слово вызывает в них лишь представление о лохмотьях, о скудной пище и потухшем очаге, о грубости и низких пороках; в моем представлении бедность была равна унижению.

      – Нет,