Теща. Виктор Улин

Нет этого ничего на самом деле. Нет.

      Костя отчаянно потряс головой.

      – Женщина – не богиня, сошедшая с небес, какой ее пытается представить возлюбленное искусство. Поклоняться женщине так же глупо, как молиться вон тому столбу, обгаженному собаками.

      Он взмахнул рукой.

      Собака – классическая бродячая дворняга, каких в те времена было пруд пруди – истово мочилась на серебристый фонарный столб, стоя боком и задрав лапу.

      Я молчал.

      – Женщина – это всего-навсего ходячая…

      Махнув рукой еще раз, Костя употребил слово из числа тех, какие были в ходу среди дружков Дербака.

      Я не ответил. Меня ошеломило даже не само определение, а та оголтелость, с какой сделал признание мой мягкий, романтический, художественный друг.

      – Да. Просто…

      Будущий художник выматерился еще раз.

      – В которую надо…

      Следующая Костина фраза состояла из таких слов, что я понял меньше половины.

      – Вот и вся романтика полов. Все это мировое искусство, все эти романы и сонеты и картины про любовь с миллионами алых роз – все можно было изобразить…

      Чем именно можно было изобразить любовь, Костя договорить не успел.

      Впрочем, здесь меня повело из одной плоскости другую.

      Слов про «миллион алых роз» Костя не произносил; в те времена эту олигофреническую песню еще не написали, да и сама Алла Пугачева еще не переползла во второй десяток из той сотни постелей, по которым перемещалась всю жизнь.

      Здесь я просто выразил свое отношение к понятию мишурной любви – особенно выражаемой со сцены старой шлюхой, на которую негде ставить пробу.

      –…В виде распахнутого влагалища в обрамлении бестелесных ангелов с серебряными трубами, на которые натянуты индийские презервативы «Кохинор».

      Женщина с соседней скамейки встала и пошла к выходу из сквера. Не к ближнему, справа от нее, открывающемся на углу, а к дальнему, мимо нас.

      Поравнявшись с нами, она остановилась, чтобы поправить сапог, который сидел идеально на тугой ровной икре.

      – Ладно, Лешка, мне пора, – сказал Костя и встал, на ходу пожимая мне руку. – До встречи в лучшей жизни.

      Женщина удалялась по красной дорожке налево, он отчаянно пошел направо, к другому выходу.

      Больше мы с Костей не встречались и я о нем ничего не слышал.

      Но как сейчас помню свое совершенно взрослое ощущение: вот от меня уходит друг и единомышленник, и я опять остаюсь один на один с проблемой, которая воспитанием ХХ века была превращена в неразрешимую.

      * * *

      Меня кто-то толкнул.

      Я поднял голову, с трудом выталкивая себя из воспоминаний.

      Передо мной стоял Пашка.

      – Пап, мама просила, чтобы ты с кухни принес заливную рыбу, ей некогда.

      – Рыбу… – тупо повторил я. – Ах да… Рыбу, конечно. Сейчас принесу, сейчас.

      Я тяжело – не как сорокадевятилетний полный сил мужчина, а как старший друг тестя Павла Петровича – поднялся, скрипнул стулом.

      Прошел