ГИПЕРБОЛА ЖИТИЯ. Владимир Анатольевич Маталасов

густой, пряной свежестью воздуха, запахами трав, первыми криками петухов, игрой лучей солнца, отражавшихся в дрожащих капельках росы. Прохлада с холма, на котором стоял хутор, уползала туманом, опустившимся на деревню и стелившимся над рекой и запашными лугами.

      – Манюня! – возвестил Иван Абрамыч. – Каждодневная, утренняя пробежка – вот что позволит нам сохранить и усовершенствовать физические и духовные параметры наших несовершенных конституций. Только движение… Наш паровоз вперёд летит… Только движение позволит наполнить смыслом наше с тобой мелочное, никчёмное существование… В коммуне остановка…

      – …Иного нет у нас пути, в руках у нас морковка! – продолжил Манюня и, зачерпнув из ведра ушат холодной колодезной воды, обдал ей, с ног до головы, своего компаньона.

      Тот только крякнул и подпрыгнул от неожиданности. Однако сориентировался быстро, погрозив кому-то пальцем за спиной своего обидчика. Манюня машинально оглянулся и тут же был наказан. Вода из ведра перекочевала ему на голову. Теперь настала пора зачинщика конфуза корчиться и извиваться штопором от холодного душа.

      – Один-один! – засвидетельствовал Иван Абрамыч. – А теперь – вперёд!

      Они затрусили мелкой рысцой в сторону лесосеки за холмистой местностью, навстречу алевшему востоку.

      Фёкла Авдотьевна из-под руки смотрела вслед удалявшимся чудикам, пока очертания фигур их не растворились в призрачной дымке утреннего тумана.

      – Да-а, – покачала она головой, и вздохнула. – Мне бы ваши заботы.

      Замычала Матильда, заблеял Гораций, засуетились, закудахтали куры. День был субботний. Выгон отсутствовал. Вся живность пребывала дома. Шельмец мирно дружил с полудрёмой у порога избы. Лишь изредка он потягивал носом воздух, наполненный запахом сосновой смолы и горящих поленьев.

      Фёкла Авдотьевна направилась в избу. В русской печи уже варились щи, в глиняных крынках парилось молоко, в чугунном казанке румянилась картофельная запеканка на молоке и сметане, пеклись хлеба и пироги. Хозяйка умело орудовала печной заслонкой и ухватом.

      День обещался выдаться погожим. Вдали под холмом лентой извивалась речка Шалунья. Поля, заливные луга и пастбища с их сочными травами, перемежающиеся лесными островками и массивами, подёрнулись колеблющейся пеленой животворящего эфира.

      С пробежки возвращались шагом.

      – Дышится-то как легко, – заметил Чубчик, размахивая длинными руками и проделывая ими в воздухе немыслимые «па».

      Иван Абрамыч, несмотря на свою тучность, разбежался и перекинулся на руках через голову. Потом ещё раз, и ещё.

      – Учись, пока я жив! – назидательно сообщил он Манюне.

      – Я тоже не лыком шит! – заметил тот, и со всего разбега тоже перекувыркнулся в воздухе через голову, но без помощи рук.

      – Ты смотри! – удивился Бабэльмандебский. – Не ожидал от тебя такой прыти. Перещеголял меня, подлец ты этакой, перещеголял. Но оно и понятно. У тебя руки растут не оттуда, откуда им положено расти.

      – А откуда же им расти?

      – Тебе ещё рано