Во весь голос. Владимир Маяковский

роется дворником к кухарке сапа,

      щебетала мамаша и кальсоны мыла;

      от мамаши мальчик унаследовал запах

      и способность вникать легко и без мыла.

      Когда он вырос приблизительно с полено

      и веснушки рассыпались, как рыжики на блюде,

      его изящным ударом колена

      провели на улицу, чтобы вышел в люди.

      Много ль человеку нужно? – Клочок —

      небольшие штаны и что-нибудь из хлеба.

      Он носом, хорошеньким, как построчный пятачок,

      обнюхал приятное газетное небо.

      И какой-то обладатель какого-то имени

      нежнейший в двери услыхал стук.

      И скоро критик из и́мениного вымени

      выдоил и брюки, и булку, и галстук.

      Легко смотреть ему, обутому и одетому,

      молодых искателей изысканные игры

      и думать: хорошо – ну, хотя бы этому

      потрогать зубенками шальные икры.

      Но если просочится в газетной сети

      о том, как велик был Пушкин или Дант,

      кажется, будто разлагается в газете

      громадный и жирный официант.

      И когда вы, наконец, в столетний юбилей

      продерете глазки в кадильной гари,

      имя его первое, голубицы белей,

      чисто засияет на поднесенном портсигаре.

      Писатели, нас много. Собирайте миллион.

      И богадельню критикам построим в Ницце.

      Вы думаете – легко им наше белье

      ежедневно прополаскивать в газетной странице!

1915

      Гимн обеду

      Слава вам, идущие обедать миллионы!

      И уже успевшие наесться тысячи!

      Выдумавшие каши, бифштексы, бульоны

      и тысячи блюдищ всяческой пищи.

      Если ударами ядр

      тысячи Реймсов разбить удалось бы —

      по-прежнему будут ножки у пулярд,

      и дышать по-прежнему будет ростбиф!

      Желудок в панаме! Тебя ль заразят

      величием смерти для новой эры?!

      Желудку ничем болеть нельзя,

      кроме аппендицита и холеры!

      Пусть в сале совсем потонут зрачки —

      все равно их зря отец твой выделал;

      на слепую кишку хоть надень очки,

      кишка все равно ничего б не видела.

      Ты так не хуже! Наоборот,

      если б рот один, без глаз, без затылка —

      сразу могла б поместиться в рот

      целая фаршированная тыква.

      Лежи спокойно, безглазый, безухий,

      с куском пирога в руке,

      а дети твои у тебя на брюхе

      будут играть в крокет.

      Спи, не тревожась картиной крови

      и тем, что пожаром мир опоясан, —

      молоком богаты силы коровьи,

      и безмерно богатство бычьего мяса.

      Если взрежется последняя шея бычья

      и злак последний с камня серого,

      ты, верный раб твоего обычая,

      из звезд сфабрикуешь консервы.

      А если умрешь от котлет и бульонов,

      на памятнике прикажем высечь:

      «Из стольких-то и стольких-то котлет миллионов —

      твоих