Во весь голос. Владимир Маяковский

трактир, мне страшен ваш страшный суд!

      Меня одного сквозь горящие здания

      проститутки, как святыню, на руках понесут

      и покажут богу в свое оправдание.

      И бог заплачет над моею книжкой!

      Не слова – судороги, слипшиеся комом;

      и побежит по небу с моими стихами под мышкой

      и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

1914

      Война объявлена

      «Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю!

      Италия! Германия! Австрия!»

      И на площадь, мрачно очерченную чернью,

      багровой крови пролилáсь струя!

      Морду в кровь разбила кофейня,

      зверьим криком багрима:

      «Отравим кровью игры Рейна!

      Громáми ядер на мрамор Рима!»

      С неба, изодранного о штыков жала,

      слёзы звезд просеивались, как мукá в сите,

      и подошвами сжатая жалость визжала:

      «Ах, пустите, пустите, пустите!»

      Бронзовые генералы на граненом цоколе

      молили: «Раскуйте, и мы поедем!»

      Прощающейся конницы поцелуи цокали,

      и пехоте хотелось к убийце – победе.

      Громоздящемуся городу урóдился во сне

      хохочущий голос пушечного баса,

      а с запада падает красный снег

      сочными клочьями человечьего мяса.

      Вздувается у площади за ротой рота,

      у злящейся на лбу вздуваются вены.

      «Постойте, шашки о шелк кокоток

      вытрем, вытрем в бульварах Вены!»

      Газетчики надрывались: «Купите вечернюю!

      Италия! Германия! Австрия!»

      А из ночи, мрачно очерченной чернью,

      багровой крови лилáсь и лилáсь струя.

20 июля 1914

      Мама и убитый немцами вечер

      По черным улицам белые матери

      судорожно простерлись, как по гробу глазет.

      Вплакались в орущих о побитом неприятеле:

      «Ах, закройте, закройте глаза газет!»

      Письмо.

      Мама, громче!

      Дым.

      Дым.

      Дым еще!

      Что вы мямлите, мама, мне?

      Видите —

      весь воздух вымощен

      громыхающим под ядрами камнем!

      Ма – а – а – ма!

      Сейчас притащили израненный вечер.

      Крепился долго,

      кургузый,

      шершавый,

      и вдруг, —

      надломивши тучные плечи,

      расплакался, бедный, на шее Варшавы.

      Звезды в платочках из синего ситца

      визжали:

      «Убит,

      дорогой,

      дорогой мой!»

      И глаз новолуния страшно косится

      на мертвый кулак с зажатой обоймой.

      Сбежались смотреть литовские села,

      как, поцелуем в обрубок вкована,

      слезя золотые глаза костелов,

      пальцы улиц ломала Ковна.

      А вечер кричит,

      безногий,

      безрукий:

      «Неправда,

      я еще могу-с —

      хе! —

      выбряцав шпоры в горящей мазурке,

      выкрутить русый ус!»

      Звонок.

      Что вы,

      мама?

      Белая,