Вихрь. Влас Дорошевич

полицмейстер, никакой бы и революции во Франции не было. И Мирабо бы не пикнул.

      Губернатор звал его «Мирабо».

      И говорил о нём не иначе, как приходя в сильнейшее волнение и сжимая кулак, как «дельный полицмейстер»:

      – Этот Мирабо у меня-с. Это слава Богу, что у меня-с. Я вот его где держу. И посматриваю: тут ли? Да-с! Это – Мирабо!

      Кажется, губернатор даже гордился, что именно у него «проживает» Мирабо. Как гордится участковый пристав, что у него в участке живёт миллионер.

      «Кудрявцев» – это стало именем нарицательным.

      «Кудрявцевых у нас мало», писали одни газеты, когда решались рискнуть упомянуть его имя, вопреки циркулярам.

      «Кудрявцевых развелось слишком много», писали другие газеты невозбранно, во всякое время.

      А «Московские Ведомости»…

      Однажды, в одну из самых трудных минут, Пётр Петрович с весёлым, громким смехом вошёл к Анне Ивановне с «Московскими Ведомостями».

      – Аня! Новость!

      В то время в доме не одного Петра Петровича разучились смеяться.

      Анна Ивановна смотрела на смеющегося мужа с удивлением.

      – Грингмут советует меня повесить!

      У Анны Ивановны мороз пробежал по коже:

      – И ты можешь этому смеяться?

      – А что же?

      – Советы позволяют давать только те, которым в душе хотелось бы последовать.

      – Бог не выдаст – Грингмут не съест!

      И он вырезал рабочими ножницами Анны Ивановны статью «Московских Ведомостей», чтобы наклеить её, как документ, в ту книгу, которую он вёл и которая называлась:

      «Свидетелем чему Господь меня поставил».

      На первой странице этой книги было написано в виде предисловия:

      «Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом показать перед будущим историком всё, что мне известно по этому делу, одну сущую правду, ничего не утаивая, не оправдывая виновного, не обвиняя невинного, не увлекаясь ни дружбой ни родством, ниже страхом, в чём мне Господь правды да поможет».

      В эту книгу он ежедневно писал всё, «чему свидетелем Господь его поставил».

      Он начал вести её с тех самых пор, как только-только начало начинаться «всё это», и совесть, выпрямившись во весь рост, сказала властно и повелительно душе его:

      – Иди!

      И он вёл свою книгу, свою летопись священно, религиозно, с благоговением, почти трепетом.

      Даже смешное записывая и занося точно с благоговением:

      – Каждый кирпич тут священный, из него кладётся храм: история.

      Ещё в то время, когда на Руси царила «общественная тишина и спокойствие», было тихо-тихо, как бывает перед бурей, а дрожавшему от безысходного отчаяния сердцу с ужасом казалось, что тихо и темно, как ночью на кладбище, – речи Петра Петровича о попранных священнейших человеческих правах прокатывались по Руси от края и до края и среди беспросветного мрака сияли, как зарницы отдалённой, но уже идущей грозы.

      Газеты торопились их воспроизвести, трепеща: вот-вот получится циркуляр:

      – На основании статьи… воспрещается… перепечатка… обсуждение…

      Цензура была строга к самому его имени.

      Однажды