Обнуление очевидностей. Кризис надежных истин в литературе и публицистике ХХ века: Монография. Е. А. Ермолин

возрожденный эпос. Из тех, для которых проблема авторства не то чтобы неважна, но… Ученые спорят о Гомере, но «Илиада» и «Одиссея» выше этих споров и покойно лежат в фундаменте культуры Запада. Я не говорю уж об эпических книгах Библии.

      «Тихий Дон» – это жгучий оттиск эпохи в ее ключевом содержании. Крушение христианской веры, крушение патриархальной цивилизации. Разгул зла. Кровь, смерть. Бесконечно жестокий, обезбоженный мир. Посреди стихий, в адских безднах звучит рыдание, плач и вой над народом и страной, над всем, если хотите, человечеством… Чудовищное давление зла на человека. И отчаянные попытки человека устоять и не сломаться, трагический ответ личности на вызов судьбы. Она погибает, но пока не сдается.

      Кем бы это ни было написано, нельзя не согласиться: страшный этот кирпич текста сросся с его душой и иной раз давал внезапный выплеск, протуберанец страсти.

      Романом этим выражена самая крупная эпическая тема эпохи. Потом уже и невозможно было ее повторно воспроизвести с той же глубиной дыхания. Не бывает таких повторных попыток, и, помимо прочих причин, вот откуда, можно думать, и обмелелость «Поднятой целины», и ранний политический маразм. Да ведь и вообще все, что случалось с нами дальше, является лишь растянутым на десятилетия эпилогом той роковой драмы, которая разразилась в начале ХХ века. Мы до сих пор хлебаем эту кровавую, рвотную юшку под музыку Александрова, на слова Михалкова. Но все-таки есть, кроме этих бездарных слов, черное солнце «Тихого Дона» и есть страдающий убийца и сам себе палач Григорий Мелехов – и жертва, и трагический герой.

      Постреволюция и Шаламов

      «Каждый считал своим долгом выступить еще раз в публичном сражении за будущее, которое мечталось столетиями в ссылках и на каторге» [108]. Так на исходе жизни писал Шаламов о себе и своем окружении, о том моменте, когда он оказался в Москве, где в это время, как ему казалось, творилось грядущее.

      Было это, судя по всему, в 1924 году. Теперь нам кажется, что страна тогда уже катилась под крутую горку, к бездарно-тяжеловесной деспотии Сталина, к реставрации глубокой социальной архаики, – и ничто не могло остановить этого движения. Но молодое поколение середины 20-х, кажется, было настроено на другое.

      Оно оставило мало свидетельств о своем тогдашнем целеполагании. На то есть очевидные причины. История выкосила юных мечтателей почти поголовно. А тот, кто выжил, предпочитал молчать. Вот почему мы так мало знаем о той революции, которую имеет в виду Шаламов, – о готовящейся, созревавшей в головах, выпекавшейся в брошюрках и листовках перманентной мировой революции, по отношению к которой 1917-й год был только преддверием, только прологом.

      Незаконченные воспоминания Варлама Шаламова о своей молодости, о Москве 20-х годов оказались уникальным, волнующим документом, запечатлевшим настроения социально ангажированного авангарда, его пафос и экстаз.