Страстотерпцы. Владислав Бахревский

вздрогнул, будто воды ему холодной за ворот плеснули. Сказал Федору со смирением:

      – Спасибо, голубь! От греха спас.

      Все шесть подвод, с детьми, с челядью, со скарбом, остановились у ограды Казанского собора.

      Аввакум перекрестился, вылез из телеги, попробовал, озоруя, ногой землю.

      – Ничего! Московская твердь держит.

      Пошел всем семейством в храм приложиться к Казанской иконе Божией Матери. Когда же, отступив, творил молитву, его окликнули:

      – Батюшка, ты ли это?!

      – Афанасьюшко! – узнал Аввакум. – Экая борода у тебя выросла!

      – Ты бы дольше ездил, батюшка. У меня хоть борода, а у иных копыта да хвосты повырастали. Благослови меня, страдалище ты наше!

      Благословил Аввакум духовного дитятю.

      Обнялись. Умыли друг друга благостными слезами. К Афанасию и поехали.

      Избенка у Афанасия была невелика, но христианам вместе и в тесноте хорошо.

      – Сей кров даден мне от щедрой боярыни благой, Федосьи Прокопьевны[33]. Зимой тепло, печка уж очень хороша, летом прохладно, – похвалил свое жилье Афанасий.

      – Знаю, молитвенница. Крепка ли в исповедании? Не юлит ли в Никонову сторону?

      – Шаткое нынче время, батюшка, – уклончиво сказал Афанасий.

      Женщины принялись обед стряпать, Аввакум же сел с хозяином расспросить о московском благочестии, сколь много пожрала Никонова свинья.

      – В кремлевских соборах новые служебники, но за старые ныне не ругают, – обнадежил Афанасий протопопа. – Среди бояр тоже есть люди совестливые. Крепок в вере дом Федосьи Прокопьевны Морозовой. У царицы, в домашней ее церкви, по-старому служат! Милославские и Стрешневы Никоновы новины невзлюбили. Соковнины, Хованские – тоже добрые все люди, боятся Бога.

      – Я-то думал: в пропащее место еду, а не всех, не всех ложь в патоку окунула! – возрадовался Аввакум.

      – Не всех, батюшка! Многие рады от новин отстать!

      – Что же не отстают?

      Афанасий вздохнул, развел руками.

      – Павел, архимандрит Чудова монастыря, говорил дьякону Федору, что в Успенском соборе служит: «Старое благочестие право и свято, старые книги непорочны».

      – Так что же они, бляди?![34] – взъярился Аввакум. – Всё Никона боятся?!

      – Никон, батюшка, – медведь с кольцом в носу. Павел-то так сказал: «Не смеем царя прогневить. Царю угождаем».

      Аввакум привскочил, но тотчас сел, уставясь глазами в пол.

      – Ничего понять не могу!

      – Батюшка, а никто не понимает, – кротко признался Афанасий.

      Влетела, хряпнув за собой дверью, девка-работница Глаза как у совы.

      – Карета скачет!

      – Так и пусть скачет! – удивился испугу работницы Афанасии.

      – Да к нам!

      – К нам?!

      А уж лошади у крыльца фыркают, сапоги в сенях топают. Дверь отворилась, и, скинув шапку, вошел осанистый, богато одетый человек. Перекрестился на икону по-старому, поклонился хозяину дома, потом уж и его гостю, но обратился к Аввакуму:

      – Окольничий Федор Михайлович