Страстотерпцы. Владислав Бахревский

милое, юное проглянуло в ее лице, что у Алексея Михайловича дух захватило. Опуская руки, сложил их на животе, и тотчас досада разобрала. Живот перло, будто кто надувал.

      – Мать, что делается-то со мною! Ведь поясами с тобой мерились!

      – Эко вспомнил! Было дело, да минуло! На меня взгляни. Тот ли стан?

      – Матушка! Ты десятерых родила, а я как на сносях. Ладно бы до еды был жаден. Сама знаешь, как пощусь. Корка хлеба да кувшин пива на день.

      – Отпусти, государь, на Благовещенье из тюрьмы половину женщин, Бог тебя и пожалует милостью.

      – Половину отпустить не могу!

      – Не торговался бы ты с Господом, Алексей Михайлович!

      – Ильинична, голубушка! Вот ты уж и рассердилась! А как половину отпустить, когда в тюрьме сидят двадцать семь злонамеренных баб?

      – Эко?! – снова подняла бровки Мария Ильинична. – Отпустить тринадцать – число нехорошее. Отпустить четырнадцать – тринадцать останется… А колодников сколько?

      – Семьсот тридцать семь.

      – Батюшка, зачем ты обо всем помнишь?

      – Позавчера тюремных целовальников слушал, потому и помню. Много сидельцев! Ведь по сорока девяти статьям Уложения в тюрьму сажают. А я бы, пожалуй, еще одну статейку добавил. В воскресный день работаешь – Бога гневишь, на царство да на царя с царицею насылаешь Господний гнев – садись и сиди, пока царь не подобреет.

      – Батюшка, коли половину баб нельзя отпустить, отпусти десять.

      – Двадцать отпущу. Оставлю самых бешеных. Колодников человек пятьдесят помилую, из тех, кто о грехе своем плачет.

      Алексей Михайлович пришел в Терем меньших детишек приласкать. Федосью, которой еще двух лет не было, трехлетнего Федора, Софью[21] – ей уж седьмой годок, читать умеет! Пятилеточку Екатерину, четырехлетнюю Марию. На каждого мальчика царица рожала двух девиц.

      Детки, радуя батюшку, дюжину псалмов на память спели.

      – Хорошие у ребятишек головы! – похвалил Алексей Михайлович царицу.

      – Да все в тебя! – спроста сказала Мария Ильинична.

      В груди и потеплело. Собирался уж уходить, но царица вспомнила вдруг о доносе.

      – Чуть не забыла, государь! Мой стольник Степан Караваев слышал от многих людей: привезли-де из Воскресенского монастыря «Житие» Никона. Продают в Москве, хоронясь, по четыре гривны за книгу.

      Поскучнел Алексей Михайлович.

      – Ах, Никон, Никон! Неймется ему. Донос велю расследовать. Может, врут? Никон в патриархах саккосов[22] штук сто нажил да тьму врагов. Мне показывали три новые книги, одна – об Иверском монастыре, другая – Псалтирь и «Рай»…

      – А ведь ты все жалеешь его! – покачала головой Мария Ильинична.

      – Коли бы не был он столь неистов! – сказал государь. – Скоро патриархи приедут, рассудят нас, грешных.

      Алексей Михайлович перекрестился, поклонился, но тут царица еще об одном деле вспомнила.

      – Сестрица моя приезжала, Анна Ильинична! Плакала… Отписал ей воевода из Большого Мурашкина: человек сорок бобылей да крестьян убежали в Сергач. Управы на них нет. Воевода