Промежуток. Инга Кузнецова

и ласковые прозвища, рожденные между нами, они арестовать не смели.

      Не номинанта же на Нобелевскую премию, в конце концов! Казалось, власть даже гордится им. Нам, ученикам, так казалось. Его стихи переводились на европейские языки, ему разрешили преподавать, ему присылали приглашения на встречи в Кремле – я видела собственными глазами. А уже начиналось крещение в сортирах. Уже памятник Пушкину избили молодчики в форме футбольного клуба «Спартак», уже неизвестный безумец выстрелил в голову памятнику Мандельштаму. А может быть, тогда его уже снесли, установив на постаменте вытащенную из запасников истории бронзовую фигуру Феликса Э., и ночью на его позеленелые сапоги приходили мочиться бомжи из тех, кто посмелее – они приторговывали днем макулатурой со свалок и еще могли предложить в пыльных пригородных поездах томик Омара Хайяма с залитыми кофе или пивом страницами…

      Центральные СМИ уже начали ежемесячные бомбардировки социологическими данными центра Левады: мол, менее 0,05 процента населения планеты интересуется феноменом поэзии, мол, увлеченных этим видом плетения словес куда меньше, чем тех, кто владеет техникой плетения макраме, – а Метафизика еще звали в Кремль.

      – Ты врешь, – губы мои дрожали, но в мозг вошел заржавленный клинок упрямства. – Арестовывать его было бы глупо. Он не давал интервью, не подписывал протестных писем. Читал лекции о прозе – ведь ему давали же это делать, да? Они же заставили его выступить по радио, помнишь? Ведь он же сам однажды сказал об окончательном торжестве прозы, об эре прозы? Помнишь? Ведь он тоже зачем-то начал об этом говорить? Ты что, забыл, почему я ушла?

      Дарт притянул за плечи, наклонился к уху. Горячее дыхание обожгло мочку.

      – Как… ты… наивна.

      – Но он же знаковая фигура. Мировая общественность…

      – Не пори чушь. – Крупные губы, крупные слова. – Мы живем в закрытой стране, его взяли, а сейчас идет охота за нами.

      – Ты манипулируешь мной. Не смей! Ты не из нашего круга! Ты никогда не любил его, – бросила я жестко, защищаясь от наползающего ужаса. – Ты ничего не понимаешь в литературе!

      Стерпел и это.

      – С моей идентификацией разберемся позже. Думаю, у нас только час на еду и сборы.

      – Я никуда не поеду.

      – Ты что, не смотрела новости?

      – Я продала зомбоящик.

      – Интернет уже отключили?

      – Да.

      – Понятно. И ты не покупала «Известия»?

      – «Не читайте советских газет».

      – Напрасно. Сегодня во всех новостях обсуждается смерть.

      – Чья??

      Стало так жутко, как в триллере самой лучшей пробы. Тишина, и вдруг капля воды разбилась о фаянсовую раковину.

      – Что ты хочешь этим сказать… – прошептала я.

      – …последнего большого поэта и официальный конец поэзии. Уже начали готовиться к похоронам. Воют на всех углах.

      Я сползла на пол и в отчаянье обхватила его ноги в старых джинсах, пропахших жженой резиной.

      – Не