В людях. Максим Горький

люблю я бои, – говорила она, широко открыв черные, горячие глаза. – Мне все едино, какой бой: петухи ли дерутся, собаки ли, мужики – мне это все едино!

      И если на дворе дрались петухи или голуби, она, бросив работу, наблюдала за дракою до конца ее, глядя в окно, глухая, немая. По вечерам она говорила мне и Саше:

      – Что вы, ребятишки, зря сидите, подрались бы лучше!

      Саша сердится:

      – Я тебе, дуре, не ребятишка, а второй приказчик!

      – Ну этого я не вижу. Для меня, покуда не женат, ребенок!

      – Дура, дурья голова…

      – Бес умен, да его бог не любит.

      Ее поговорки особенно раздражали Сашу, он дразнил ее, а она, презрительно скосив на него глаза, говорила:

      – Эх ты, таракан, богова ошибка!

      Не однажды он уговаривал меня намазать ей, сонной, лицо ваксой или сажей, натыкать в ее подушку булавок или как-нибудь иначе «подшутить» над ней, но я боялся кухарки, да и спала она чутко, часто просыпаясь; проснется, зажжет лампу и сидит на кровати, глядя куда-то в угол. Иногда она приходила ко мне за печку и, разбудив меня, просила хрипло:

      – Не спится мне, Лексейка, боязно чего-то, поговори-ка ты со мной.

      Сквозь сон я что-то рассказывал ей, а она сидела молча и покачивалась. Мне казалось, что горячее тело ее пахнет воском и ладаном и что она скоро умрет. Может быть, даже сейчас вот ткнется лицом в пол и умрет. Со страха я начинал говорить громко, но она останавливала меня:

      – Шш! А то сволочи проснутся, подумают про тебя, что ты любовник мой…

      Сидела она около меня всегда в одной позе: согнувшись, сунув кисти рук между колен, сжимая их острыми костями ног. Грудей у нее не было, и даже сквозь толстую холстину рубахи проступали ребра, точно обручи на рассохшейся бочке. Сидит долго молча и вдруг прошепчет:

      – Хоть умереть бы, что ли, такая все тоска…

      Или спросит кого-то:

      – Вот и дожила – ну?

      – Спи! – говорила она, прерывая меня на полуслове, разгибалась и, серая, таяла бесшумно в темноте кухни.

      – Ведьма! – звал ее Саша за глаза.

      Я предложил ему:

      – А ты в глаза скажи ей это!

      – Думаешь, побоюсь?

      Но тотчас же сморщился, говоря:

      – Нет, в глаза не скажу! Может, она вправду ведьма…

      Относясь ко всем пренебрежительно и сердито, она и мне ни в чем не мирволила, – дернет меня за ногу в шесть часов утра и кричит:

      – Буде дрыхнуть-то! Тащи дров! Ставь самовар! Чисти картошку!..

      Просыпался Саша и ныл:

      – Что ты орешь? Я хозяину скажу, спать нельзя…

      Быстро передвигая по кухне свои сухие кости, она сверкала в его сторону воспаленными бессонницей глазами:

      – У, богова ошибка! Был бы ты мне пасынок, я бы тебя ощипала.

      – Проклятая, – ругался Саша и по дороге в магазин внушал мне: – Надо сделать, чтоб ее прогнали. Надо, незаметно, соли во все подбавлять, – если у нее все будет пересолено, прогонят ее. А то керосину! Ты чего зеваешь?

      – А ты?

      Он сердито фыркнул:

      – Трус!

      Кухарка