В людях. Максим Горький

посуду, когда молодая хозяйка пугливо закричала из комнаты:

      – Отпирай парадную – Оранскую несут!

      Я бросился вниз, грязный, с руками в сале и тертом кирпиче, отпер дверь, – молодой монах с фонарем в одной руке и кадилом в другой тихонько проворчал:

      – Дрыхнете? Помогай…

      Двое обывателей вносили по узкой лестнице тяжелый киот, я помогал им, поддерживая грязными руками и плечом край киота, сзади топали тяжелые монахи, неохотно распевая густыми голосами:

      – «Пресвятая Богородице, моли бога о на-ас…»

      Я подумал с печальной уверенностью:

      «Обидится на меня она за то, что я, грязный, несу ее, и отсохнут у меня руки…»

      Икону поставили в передний угол на два стула, прикрытые чистой простыней, по бокам киота встали, поддерживая его, два монаха, молодые и красивые, подобно ангелам – ясноглазые, радостные, с пышными волосами.

      Служили молебен.

      – «О, всепетая мати», – высоким голосом выводил большой поп и все щупал багровым пальцем припухшую мочку уха, спрятанного в пышных волосах.

      – «Пресвятая Богородице, помилуй на-ас», – устало пели монахи.

      Я любил Богородицу; по рассказам бабушки, это она сеет на земле для утешения бедных людей все цветы, все радости – все благое и прекрасное. И, когда нужно было приложиться к ручке ее, не заметив, как прикладываются взрослые, я трепетно поцеловал икону в лицо, в губы.

      Кто-то могучей рукой швырнул меня к порогу, в угол. Непамятно, как ушли монахи, унося икону, но очень помню: хозяева, окружив меня, сидевшего на полу, с великим страхом и заботою рассуждали – что же теперь будет со мной?

      – Надо поговорить со священником, который поученее, – говорил хозяин и беззлобно ругал меня:

      – Невежа, как же ты не понимаешь, что в губы нельзя целовать? А еще… в школе учился…

      Несколько дней я обреченно ждал – что же будет? Хватался за киот грязными руками, приложился незаконно, – уж не пройдет мне даром это, не пройдет!

      Но, видимо, Богородица простила невольный грех, вызванный искреннею любовью. Или же наказание ее было так легко, что я не заметил его среди частых наказаний, испытанных мною от добрых людей.

      Иногда, чтобы позлить старую хозяйку, я сокрушенно говорил ей:

      – А Богородица-то, видно, забыла наказать меня…

      – А ты погоди, – ехидно обещала старуха. – Еще поглядим…

      …Украшая стропила чердака узорами из розовой чайной бумаги, листиками свинца, листьями деревьев и всякой всячиной, я распевал на церковные мотивы все, что приходило в голову, как это делают калмыки в дороге:

      Сижу я на чердаке,

      С ножницами в руке.

      Режу бумагу, режу…

      Скушно мне, невеже!

      Пыл бы я собакой —

      Бегал бы где хотел,

      А теперь орет на меня всякой:

      Сиди да молчи, пострел,

      Молчи, пока цел!

      Старуха, разглядывая мою работу, усмехалась, качала головой.

      – Ты бы вот этак-то кухню украсил…

      Однажды на чердак