Пересечение. Валерий Айрапетян

– проще. Пока доктор, прищурив ювелирный глаз, исследует дамские пустоты, я полощу эмалированную кастрюльку – из обычной кухонной утвари, наспех переименованную в «для дистрактного материала».

      Всем вещам нужны имена, и кастрюльке, волей судьбы попавшей в абортарий, тоже.

      – Наркоз готов? – неожиданно вылупился из-под промежности док.

      – Смотря что оплачено. Промедол или местный?

      – Промедол.

      – Готово, док!

      – Тогда вводи.

      Перевязываю жгутом выше локтя, ввожу иглу, отпускаю жгут, опустошаю шприц. Женщина закатывает глаза и сладко выдыхает. Спустя минуту доктора осеняет.

      – Слушай, по-моему, ее не берет. Дай ей ладошкой по лицу.

      – А вам слабо, док?

      – А я в перчатках стерильных.

      – А-а-а…

      Шлеп, шлеп. Спит.

      – Ну, тогда поехали, – воодушевился доктор и, резво напевая «Зеленый светофор» Леонтьева, принялся впихивать в маточную шейку расширители Гегара. Все в строгом инквизиционном порядке: № 1, № 2, № 3 – и так до десятого, пока маточный зев не достигнет оптимального диаметра. В ход пошли кюретки, поблескивая холодом медицинской стали.

      – А почему, почему, почему, – напевает доктор, погружая петлю кюретки в разинутое лоно, – светофор зеле-е-е-еный, – и водит рукой назад-вперед в одном ритме с припевом.

      – Эй, студент, хочешь попробовать?

      Я хороший студент, я обязан постигать науку во всех ее аспектах, и я говорю: «Да».

      – Надевай варежки. Уже надел? Подходи.

      Перенимаю у доктора инструмент.

      – Нежно, но с усердием. Чувствуй ткань. Понял?

      – Да.

      Хрысь, хрысь, хрысь, хрысь. Моя кюретка скользит по маточной изнанке, соскребая со стенок притаившуюся жизнь.

      – Ладно, хватит, давай сюда. И неси посуду.

      Кастрюлька, прижавшись к кафелю, равнодушно ждет.

      – Скорее, – ерничает док, – сейчас потечет!

      Подставляю кастрюлю вплотную к нижней смычке половых губ, так, чтобы нисходящий конец металлического зеркала касался посудного дна. К кюреточному «хрысь» подмешивается кисельный «хлюп», и спустя мгновение из шейки матки показываются багровые сгустки, лениво стекающие в вогнутый ободок зеркала. И понеслось…

* * *

      Хрысь – хлюп – хрысь – хлюп – зеленые светофоры – боязливо-брезгливый прищур доктора – равнодушие кафеля – весна за окном – очередь за дверью. Хрысь – хлюп – хрысь – хлюп – стекает дистрактный материал в мою кастрюльку.

      Что ж, стекайте, младенцы, стекайте, осужденные, стекайте по частям, стекайте целиком, под забористый напев славного доктора! Лейтесь, несостоявшиеся Моцарты и Бахи, Рафаэли и Ван Гоги, перекатывайтесь кровяными сгустками, нерожденные гении и злодеи, воротилы и неудачники, террористы и честные налогоплательщики, красавицы и прыщавые мечтательницы, творцы и паразиты, стекайте с высоты Эвереста вялыми комочками – прямо в бездну эмалированного дна!

      Вас отвергла материнская утроба?! Не отчаивайтесь! Моя кастрюля станет вам обетованным приютом в промежутке между абортом и турбулентной течью водопровода. Так что стекайте смелее, назло всем