Евгения Гранде. Тридцатилетняя женщина. Оноре де Бальзак

зарезался, застрелился, что ли? Ну, слушайте вы тут, – продолжал он, оборотясь к жене и дочери, оцепеневшим от слов его, – не проказничать и сидеть смирно, а я пойду пошатаюсь около наших голландцев. Они едут сегодня; потом зайду к Крюшо; нужно и с Крюшо поболтать.

      Он отправился, мать и дочь вздохнули свободнее. Никогда еще Евгения не притворялась, не вынуждала себя перед отцом. Теперь же она принуждена была скрывать свои чувства, говорить о другом и первый раз в жизни удалиться понемногу от правды.

      – За сколько луидоров продается бочка вина, матушка?

      – Отец твой продает свое вино по сто пятьдесят, по двести, иногда и по триста франков, как я слышала.

      – Так если батюшка собирает в год по тысяч с четыреста бочек вина…

      – Не знаю, друг мой, сколько у него доходу; твои отец никогда ничего не говорит о делах со мной.

      – Батюшка, кажется, очень богат.

      – Может быть. Но господин Крюшо говорил мне, что назад тому два года отец твой купил Фру а фонд, и, может быть, теперь у него нет денег.

      Евгения, не понимая более ничего, перестала расспрашивать.

      – Какое! И не взглянул на меня, мой голубчик, – сказала, возвратившись, Нанета. – Лежит себе на кроватке, плачет-заливается, прости господи, словно Магдалина.

      – Пойдем к нему, мамаша; мы успеем сойти, когда войдет батюшка.

      Г-жа Гранде не могла противиться нежной, трогательной просьбе своей Евгении. Дочь ее в эту минуту была хороша, прекрасна – она была женщина.

      Обе они вошли к Шарлю потихоньку, но сердца у обеих бились сильно. Дверь была отворена, несчастный ничего не слыхал, он только обливался слезами.

      – Как он любит своего отца! – сказала Евгения шепотом.

      Нельзя было ошибиться, не узнать, не прочитать всего в сердце Евгении. Г-жа Гранде взглянула на нее взглядом, в котором отражалась вся материнская нежность ее, потом сказала ей на ухо:

      – Берегись, дитя мое! Ты его уже любишь, друг мой!

      – Его любить! – сказала Евгения. – Ах, если бы ты знала, что говорил утром батюшка!

      Шарль повернул голову и увидел свою кузину и тетку.

      – Я потерял отца! Я лишился его, моего бедного, несчастного отца! О, если бы он открылся мне, вверился сыну, своему сыну, то этого не было бы; мы бы вдвоем работали, мы бы исправили несчастие наше! О боже мой, боже мой! Бедный батюшка! Я так был уверен, что расстаюсь с ним ненадолго, что, кажется… простился с ним холодно!.. – И рыдания заглушили слова его.

      – Мы будем молиться за него, – сказала г-жа Гранде. – Покоритесь воле Всемогущего.

      – Ваша потеря невозвратима; так подумайте о вас самих, о своей чести… Будьте мужественны, братец, – прибавила Евгения.

      Ум, проницательность, такт женщины научили Евгению говорить. Она хотела обмануть горесть и отчаяние Шарля, дав им другую пищу.

      Шарль быстро привстал на своей кровати.

      – Честь моя! – закричал несчастный. – А, да, это правда, правда!.. Дядюшка говорил мне, что он обанкротился.

      Из груди Шарля вырвался пронзительный крик; он закрыл лицо руками.

      – Оставьте