Жизнь Матвея Кожемякина. Максим Горький

ест много да скоро – тот и работает споро!

      Все ели из одной деревянной чаши, широкой и уёмистой, сидя за столом чинно, молча; только Пушкарь неугомонно трещал, как старый скворец.

      Первая ложка – хозяину, а за ним тянулись руки остальных, по очереди старшинства; сначала хлебали горячее без мяса, потом хозяин, ударяя ложкой о край чашки, командовал:

      – Таскай со всем!

      И если кто-нибудь зачерпывал два куска мяса вместо одного, старый Кожемякин, не взирая на возраст захватчика, звучно щёлкал его донцем ложки по лбу. Тёмный лоб Пушкаря, густо расписанный морщинами, страдал чаще других.

      Неустанно двигались скулы и челюсти, играли кадыки, сверкали волчьи зубы, от мохнатых грудей шёл парок, на лицах блестели капли пота. Чавкали громко, смачно, глубоко вздыхали от усталости и, облизывая ложки, далеко высовывали большие языки, толстые и красные. Вставая из-за стола, истово крестились в тёмный угол, где приветно мигал жёлтый огонёк лампады, освещая грустные глаза богоматери, высокий лоб Николы, украшенный затейными морщинами, и внимательный лик Христа. Помолясь, кланялись хозяину, говоря подавленными голосами:

      – За хлеб, за соль покорно благодарим!

      А Савка, выкатывая на хозяйку рачьи глаза, всегда бормотал:

      – Балдарю!

      – Благо-дарю! – орал на него Пушкарь. – Облом! Дарю благо! Понял?

      Парень, с видимым усилием отрывая глаза от фарфорового лица Палаги, не торопясь повторял:

      – Баландарю, стал-быть…

      Матвей однажды слышал, как этот парень, идя по двору, ворчал:

      – Бландарю… Черти!

      Показалось, что он скрипел зубами.

      Юноше нравились чинные обрядные обеды и ужины, ему было приятно видеть, как люди пьянеют от сытости, их невесёлые рожи становятся добродушными, и в глазах, покрытых масляной влагой, играет довольная улыбка. Он видел, что люди в этот час благодарят от полноты чувств, и ему хотелось, чтобы мужики всегда улыбались добрыми глазами.

      В этот вечер отец, оглянув стол, спросил, нахмурясь:

      – А Сазан где?

      Савка завозился, открыл рот и радостно пустил:

      – Г-гы-ы!

      – Это что? – крикнул хозяин.

      Деревянная ложка в руке Палаги дрожала, лицо её покрылось красными пятнами. Все за столом не глядели друг на друга. Матвей ясно видел, что все знают какую-то тайну. Ему хотелось ободрить мачеху, он дважды погладил её колено, а она доверчиво прижалась к нему.

      Савка беспокойно вертел головой и тихонько рычал, собираясь сказать что-то.

      – Чего вертишься? – строго спросил отец.

      – Он ушёл, г-гы-ы! – радостно объявил Савка. – Скажи, говорит, хозяину, что я ушёл совсем. Я за водой на речку еду, а он идёт, с котомкой, гы!

      – Пошёл Максим, и котомка с ним! – заговорил Пушкарь. – Опять в бега, значит.

      – Да-а! – сказал отец, подумав и не глядя ни на кого. – И не простился…

      – Приспичило, – пояснил солдат. – Любят это у нас – бродяжить…

      Кожемякин