Жизнь Матвея Кожемякина. Максим Горький

и, чувствуя, что она не поняла или не верит ему, повторил: – Слышишь – не скажу!

      Палага странно согнулась, стала маленькой, до смешного, и, тревожно заглянув в лицо ему, спросила шёпотом:

      – Ей-богу?

      – Ей-богу! – сказал он, подняв глаза к потолку амбара, перекрестился и взял её за руки. – Только ты не уходи, пожалуйста…

      – Мотя, – ах, господи!

      Снова обняв его, она поцеловала лоб и щёки пасынка, радостно блестя глазами, полными слёз, и повела куда-то, говоря низким, точно чужим голосом:

      – Сиротина мой – спасибо тебе!

      Потом они сидели близко друг ко другу в саду, под вишнями, над ними чирикали воробьи, расклёвывая ягоды; был конец июня, липа цвела, цветень её золотил листья, медовый запах сладко кружил голову юноши.

      Палага, поводя в воздухе белой, холёной рукой, задушевно говорила:

      – Гляжу я на тебя – ходишь ты тихонький и словно бы не здешний, думаю – уйдёт он за матерью своей, сирота, лишит кого-то счастья-радости любовной! Сбились мы все тут, как зайцы в половодье, на острове маленьком, и отец твой, и я, и этот человек, и всем нам каждому сиротство своё – как слепота!

      Её румяное лицо казалось Матвею удивительно красивым, речь – умною, как речи дьячка Коренева. Всё ещё чувствуя волнение и стыдный трепет в теле, он доверчиво смотрел в глаза ей, и ему хотелось положить голову на круглое, немного загоревшее её плечо.

      Вдруг откуда-то явилась рыжая борода отца, юноша вскочил на ноги, как будто его прутом хлестнуло, а женщина поднялась тяжко, точно старуха.

      – Я проснулся, кричу – Палага, квасу… – ворчал старик, позёвывая и крестя рот. – О чём беседу вели?

      На нём была надета татарская рубаха, из-под неё торчали голые икры, обмотанные синим узором вздутых вен. Багровое лицо горело среди зелени огромным, чудным цветком, окружённое, как сиянием, рыжими волосами.

      Матвей перевёл глаза на мачеху – стройная, румяная, с маленьким, точно у ребёнка, ртом, она стояла, покорно сложив руки на груди, бледная.

      – Я кого спрашиваю? – рявкнул старик.

      Сын негромко ответил, глядя под ноги себе:

      – Она мне рассказывала…

      – Как в Балымерах мужики жили, за барами, – вздохнув, договорила Палага.

      – Расскажет она! – проворчал Кожемякин, косо посмотрев на жену, и сурово отослал её готовить чай.

      Матвей видел его тяжёлый, подозрительный взгляд и напряжённо искал, что сказать старику, а тот сел на скамью, широко расставив голые ноги, распустил сердито надутые губы в улыбку и спросил:

      – Ну, что скажешь?

      – За баней на берёзе ремез гнездо свил, – вдруг выдумал Матвей и испуганно оглянулся, сообразив: «Сейчас велит – покажи!»

      – Это ты врёшь, брат! – сказал отец и завыл, зевая.

      Сад вздрогнул, точно расправив зелёные крылья, – поплыл вверх.

      – Кабы ремез, – поучительно гудел отец, – он бы гнездо строил на дереве с большим да крепким листом. Ремез – шьёт гнездо, – это надо знать!

      Матвей облегчённо вздохнул, и ему стало жалко отца, стыдно