Повстанец. Александр Уваров

себе! – в восторге воскликнул охранник.

      И, развернувшись к сержанту, закричал:

      – Видал, какую дуру огромную за ними прислали? А их тут всего-то десяток, не считая нас.

      – Чему радуешься, дурак? – сердито ответил сержант. – Это же транспортный вертолёт. У него ни бронирования, ни оружия нормального. Пара пулемётов, от силы.

      – Зато лететь будем с комфортом! – не сдавался охранник. – Ничего ты не понимаешь в комфортных полётах.

      – Так, – обратился он к арестантам. – По одному, за мной. Не отставать и не дёргаться! А то точно пристрелю! Заходим в вертолёт, по команде – рассаживаемся. И сидим тихо, без шума – до конца полёта. Лекарь несёт бабу и очень старается не отстать. А то я лично сделаю ему больно! Пошли, твари!

      И ударил прикладом по плечу арестанта, стоявшего ближе к выходу.

      Автоматчики бежали, выстраиваясь у борта вертолёта в живой коридор.

      Аден увидел, как коснулся бетона откидывающийся трап.

      И, в проёме, внутри этой несущей их к смерти машины – залитые красным светом бортовых ламп ряды сидений, а над ними – свисающие с потолка цепи.

      «Ну вот, пожалуй, и всё» подумал Аден, подхватывая на руки женщину. «Кажется, последний полёт… Как же быстро всё заканчивается. И так странно…»

      Чучело летучей мыши, на тонкой металлической проволоке подвешенное под самым потолком кабинета, качнулось под едва ощутимым дуновением ветра.

      Воздух сквозит, течёт сквозь щель в полуоткрытом окне.

      Летучая мышь, диковинный пятилапый зверёк с серой шерстью, с рыжыми волосками на мордочке, ощерившейся в давно уже, века тому назад умолкнувшем крике; быстрый зверёк, грабитель древних амбаров и обитатель заброшенных пещер.

      Теперь пыльный и немой, недвижный. Замерший в броске, с широко раскрытыми перепончатыми крыльями.

      – Я вот всегда мечтал иметь такого вот зверька, – сказал Энко. – Нет, не ручного любимца, конечно. Они же вымерли давным-давно. Задолго до моего рождения. Хотя бы – такое вот забавное чучело…

      Энко перекладывает бумаги у себя на столе. Жёлтые бумаги с искрошившимися краями.

      – Тебе, должно быть, непривычно всё это: деревянный стол, заваленный бумагами, чернильница, обточенный по краям, полированный камень пресс-папье, алебастровый пенал для грифелей. Такие вот у меня теперь хранители знаний и мои помощники. Я ведь говорил уже, что не выношу все эти новомодные… глупости…

      – Кристаллам памяти не менее трёх сотен лет. А кварцевым пластинам – более тысячи, – возражает Каэ.

      Каэ известно (он хороший, очень хороший ученик), что возражать учителю не принято. Но сейчас он отчего-то уверен, что Энко не обидится на него. Быть может, даже обрадуется очередному поводу немного поспорить с учеником, а более – поучить его.

      – Всё, что моложе трёх тысяч лет – глупая новомодная выдумка, – с притворной запальчивостью возражает Энко.

      И тут же, не выдержав серьёзного тона, улыбается:

      – Чепуха, конечно…