Другие. Режиссеры и их спектакли. Наталья Казьмина

движения и неприкаянности этой жизни, истаивающей на наших глазах. Нет тут и «поезда с дымочком», который все мечтал пустить по заднику Станиславский и который почему-то смутил Чехова. И даже иволга не кричит, которую, так уж и быть, Чехов Художественному театру позволил. Но это и многое другое, уже не знакомое современному зрителю, странным образом будто припоминается. Жизнь эта все равно полна звуков, которые припоминает А. Бородин, как свое провинциальное детство, и заставляет припомнить нас, даже если мы этого никогда и не знали. Нет-нет да и подумаешь: а может быть, вот так, просто, с таким неброским очарованием и играли во МХАТе… Вдруг мелькнет в профиле этой Раневской еле уловимое сходство с Германовой, и снова подумаешь: а если именно так… Нам все хочется разглядеть в Раневской Аркадину, известную артистку в парижских туалетах, а эта Раневская «одета не роскошно» – но ведь по Чехову. И, по Чехову же, «умна, очень добра, рассеянна», великодушна, широка сердцем. А когда Аня и Варя (И. НИЗИНА), «грубоватая и глуповатая», «но очень добрая» и «сериозная» (опять по Чехову!), замечательно запоют на два голоса, «увидишь» и крутой косогор вдали, и реку в утреннем тумане, втянешь в себя и сырой воздух, и запах бурьяна за домом.

      Режиссера явно очень лично волнуют эти «сцены из деревенской жизни». Так определил жанр другой своей пьесы, «Дяди Вани», сам Чехов, но почему бы и здесь не так? Имение – в двадцати верстах от города, ярославская тетушка, судя по всему, под боком, до Харькова – ближе, чем до Москвы… А нам все хочется по-столичному, по-богатому. Когда Аня, вспомнив об утонувшем Грише, присядет на колени перед кукольным домиком с насаженными вокруг вишнями и лошадкой перед крыльцом, проведет задумчиво пальцем по скату игрушечной крыши, вдруг вспомнишь другую усадьбу, прозоровскую, наверное, такую же. Режиссер подчеркивает в этой жизни не ее исключительность, а типичность. А если перед нами типичный среднерусский пейзаж, тогда еще трагичнее выглядит его убывание, осыпание, которое происходило весь ХХ век, но вряд ли было нами осознано. А. Бородина все еще волнует обаяние культуры, которой почти не осталось, строй речи, которой почти теперь не слышно. «Я человек 80-х годов», – говорит чеховский Гаев. В этих словах Ю. Балмусова слышна и ирония, и чувство достоинства, с которыми режиссер относит эту реплику и к своей собственной жизни, и к жизни своего поколения. Как быстро уходит время… Но режиссер не рвет на себе по этому поводу волосы, а стоически это констатирует. Реплика Гаева «Не реви!» обращена тут режиссером столько же к «плаксе» Варе, сколько и к самому себе. Что-то убыло в людях, но кое-что и сохранилось, вроде бы надеется Бородин, – в нем, в нас, в книгах, лежащих в «многоуважаемом шкафу», в чьих-то воспоминаниях. Не случайно же в его Чехове проглядывает одновременно и что-то тургеневское, и что-то бунинское.

      Убывающий контекст проглядывает. И в этом – историчность его взгляда, смысл его «неконцептуального» созерцания. Не случайно таким печальным стоп-кадром этой уходящей натуры