но напрасно забытую истину, как «перспектива роли» (по Станиславскому). Играют, я бы сказала, беззаботно, что поверхностности совсем не равно. Не оплакивают продажу вишневого сада с первых минут, уплотняя трагизм эдак типично по-русски, – это мы действительно проходили. Играют, заботясь о естественности реакций. Настаивают на том, что перед нами обыкновенные люди, не такие, как мы, все-таки лучше нас, но люди, а не знаки, к чему нас тоже приучил ХХ век…Пьют чай – наскоро, на краешке стула, накрыв скатертью бильярдный стол. Касаясь друг друга локтями, подхватывая вишневое варенье из вазочки на тонкой ножке. Каждый думая о своем: Симеонов-Пищик (С. СЕРОВ) – всецело отдавшись трапезе, Раневская (Л. ГРЕБЕНЩИКОВА) – не очень слушая присутствующих, а наслаждаясь чувством покоя и дома, Гаев (Ю. БАЛМУСОВ) – деловито отдавая распоряжения, как местный старожил, Лопахин (И. ИСАЕВ) – волнуясь о деле и, как человек дела, сию секунду желая покончить с проблемой, ибо знает решение…Валяются в сене, хохоча и обнявшись, вместе «отцы» и «дети». Аня (Д. СЕМЕНОВА), хулиганя, мастерит из соломы подобие лаврового венка и приставляет к макушке Гаева, философствующего о свободном человеке. Он догадывается, что к нему относятся как к старику, ему досадно. Но и это мимолетно, потому что в итоге окрашено деликатностью. Деликатен здесь даже Пищик, обычно шумный фальстаф, всегда озабоченный безденежьем. Не забыть, как вовремя он увлекает Лопахина от плачущей Раневской, с каким смирением кланяется в пояс, прощаясь, Шарлотте. Мы все почему-то знаем, что Шарлотта должна быть молоденькая и эксцентричная, а у М. Куприяновой она – клоунесса без возраста, и дело не в акценте, к которому мы тоже привыкли, а в качественно иной, нежели у всех, интонации. Она и Фирс (В. Калмыков) здесь – персонажи другого мира, два осколка прежней эпохи, украшающие своим присутствием жизнь Гаева и Раневской, тоже теперь уходящую.
А. Бородину очень важно, чтобы ни один характер не был доведен его актерами до шаржа, не свелся к схеме. Чтобы чеховские герои разговаривали, а не декламировали. Чтобы актеры помнили, что герои любят и любимы. Живут, а не надрываются. Даже звук лопнувшей струны, этот Ужас чеховской пьесы, у режиссера напоминает взмах дирижерской палочки и оборвавшийся вздох оркестра. Эти герои не допускают до себя мысли о продаже вишневого сада, просто как мы – мысли о смерти. Это же так естественно для любого (и современного в том числе) человека – жить, отмахиваясь от «неизъяснимых предчувствий», гоня от себя детские страхи, откладывая на завтра то, что можно сделать сегодня. Осознание того, что жизнь прошла и разом вдруг изменилась, приходит к этой Раневской в тот момент, когда Лопахин рассказывает о торгах. Отчего ее сухая, подозрительно спокойная речь, ее красные, словно заплаканные, в последнем акте глаза смущают, а давно ставшая проходной реплика пронзает не столько болью, сколько чувством собственной вины: «Точно раньше я никогда не видела, какие в этом доме стены, какие потолки, и теперь я гляжу на них с жадностью, с такой нежной
