Семейные обязательства. Алексей Келин

кукла в расшитом платье, преданная всеми, кого любила. Заложница чужой чести.

      Она на секунду прикрыла глаза и представила, что нет ни свадьбы, ни богатого поместья, зато отец рядом.

      Богоматерь грустно смотрела на Элизу с иконы.

      Мужчины не спрашивают нас, когда идут на смерть за свои идеалы. Даже не считают нужным ничего объяснить. Они уверены – так будет лучше для всех. Нам остается только подчиниться…

      Элиза сморгнула слезу.

      Прости, Дева. Ты мудрая, а я никак не могу смириться. Пришла ли отцу в голову мысль, хоть на секунду – как я буду жить? Что случится с барышней Луниной, когда его казнят? Думал ли он о презрении? О косых взглядах? О том, что я стану прокаженной?

      Вряд ли. Было что-то поважнее девичьей судьбы.

      Элиза опустила глаза, смотреть на Деву Марию было слишком тяжело. Теперь она видела только дрожащий огонек свечи в своей руке.

      Руке с фамильным перстнем Луниных. Красное поле и клинок. Она настолько привыкла к нему, что давным-давно не замечала. Это последний фамильный перстень. И она – последняя. Второй такой же был на отрубленной руке отца.

      Холодным ударом в сердце, болью и страхом пришло понимание – кое-что ты все-таки унаследовала. То, что не стереть никакой гражданской казнью.

      Долг и честь.

      Она не принесет тебе счастья, как не принесла ни отцу, ни Пьеру, стоящему рядом с каменным лицом. Обещание о браке давала не ты, но тебе его исполнять. Свобода? Счастье? Что это такое?

      Их придумали не для тебя, Елизавета Лунина.

      Для тебя – долг и честь.

      – Имеешь ли ты, Петр, произволение благое и непринужденное, и крепкую мысль, пребывать в законном браке с женою Елизаветой, которую видишь здесь перед собой?

      – Имею, отче.

      – Не обещал ли ты ранее иной жене?

      – Не обещал, отче.

      …Тебе кажется, или в его словах есть заминка? Крошечная, незаметная, едва различимая?

      – Имеешь ли ты, Елизавета, произволение благое и непринужденное, и крепкую мысль, пребывать в законном браке с мужем Петром, которого видишь здесь перед собой?

      – Имею, отче, – негромко, но твердо ответила Элиза. Это был бросок с обрыва, отказ от всего – ради долга. Ради семьи. Пусть и предавшей семьи, но это ничего не меняет. Честь. Остается только честь.

      – Не обещала ли ты ранее иному мужу?

      – Не обещала, отче. – Этот ответ прозвучал громче и тверже первого.

      … Оказывается, у него очень нежные губы…

      Когда они вышли из церкви и, по обычаю, раздали милостыню, Элиза – теперь уже госпожа Румянцева – взяла мужа под руку и едва слышно прошептала:

      – Простите меня, Пьер. Простите за все. Я постараюсь быть вам хорошей женой.

      – Хорошо, Элиза, – так же негромко ответил он, – и я постараюсь быть вам хорошим мужем.

      Запах его парфюма уже не казался таким противным. Но она все равно решила завтра же отправиться в лавку, перенюхать все флаконы,