Кощей бессмертный. Былина старого времени. Александр Вельтман

мне памятно, как в счастливые минуты жизни сон носил меня по будущему блаженству и довременно лил в меня наслаждение.

      Помню, как в скорбные минуты Жизни сон бросал меня с утесов, топил в море, давил мою грудь скалою, водил меня по развалинам и кладбищам и поил ядом.

      Это помню я и не знаю, бесчувствие ли сон или невещественная жизнь, основанная на радостях и печалях сердца, на ясности и мраке души?

      Впрочем, как не назвать Олега бесчувственным?

      В течение нескольких мгновений, влюбленный и уверенный во взаимной любви, он спит, полагаясь на весь мир, как на каменное свое сердце.

      Настало утро; первое светлое утро после пленения Олега Путы.

      Он проснулся.

      Выглянул весело в оконце; на золотом кресте Софийского собора, видного из-за домов, солнце уже играло. Перекрестился, начал день с богом, и пошел к хозяину поблагодарить за спокойную ночь; ибо добрый Тысяцкий, полюбив Олега и узнав, что он был Стременным Суздальского Воеводы Бориса Жидиславича, обходился с ним ласково и уложил спать как гостя.

      – Ну, радуйся со мною праздному дню моему! – сказал Тысяцкий, когда Олег вошел к нему. – По вечери дочь моя, Свельда, размыкала девичью волю; на утрие снимет крылия и наденет злато ожерелье.

      Не кори меня, господине богу милый читатель, за то, что я не везде буду говорить с тобой языком наших прадедов.

      И ты, цвете прекрасный читательница, дчь[33] Леля, тресветлое солнце словотцюю! Взлелеял бы тебя словесы Бояновы, пустил бы вещие персты по живым струнам и начал бы старую повесть старыми словесы;[34] да боюся, уноест твое сердце жалобою на меня, и ты пошлешь меня черным вранам на уедие.[35]

      В продолжение сих добрых повестей моих к читателю и читательнице Олег молчал. Тысяцкий Орай продолжал:

      – Дело слажено, люди отслушают заутреню, придет красивый сын Частного Старосты[36] Яний, покажу ему невесту, не откажется!

      Олег молчал.

      – Повидишь жениха Свельды, похвалишь!

      Олег смотрел на тесовый резной потолок и молчал.

      – Видел дочь мою Свельду? а? милость!

      Олег опустил взоры на полицу, потом на оконце, потом в землю и молчал.

      – Суждальцю?

      Олег поднял взоры на Тысяцкого и молчал.

      – Чему не вечаешь? не смиляешься радованию моему?

      – Господине мой, помилуюся ли повести о сетовании и скорби моей! – произнес Олег печально.

      – Желаешь нелюбия? – сказал сердито Тысяцкий.

      – Желаю веселия, – отвечал Олег. – Да не то замыслило сердце мое… Свельда…

      – Ну! – громко произнес Орай и встал с места.

      – Невеста моя!

      Тысяцкий разгладил уже с досады бороду, опустил обе руки за шитый сухим златом кушак, что-то хотел говорить, но взглянул на Олега и захохотал.

      Олег, протянув руку, подносил к носу Тысяцкого зеленый листок.

      – Нет веры! поухай! – произнес Олег. Запах цветка коснулся обоняния Тысяцкого. Он чихнул.

      – Свельда моя? – спросил Олег.

      – Правда! – отвечал Орай, запинаясь и смотря с удивлением на Олега.

      – Свельда

33

В древнерусском языке «дъчь» – дочь; позже писали «дчь» под титлом, обозначавшим сокращение слова. – А. Б.

34

Вельтман перефразирует обращение к Бояну в «Слове о полку Игореве». – А. Б.

35

Покормка. (Прим. Вельтмана).

Употреблено в «Слове о полку Игореве»: «А галици свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедие». – А. Б.

36

Здесь: кончанский, или уличанский, староста, возглавлявший горожан новгородского конца, или улицы. – А. Б.