Таёжная кладовая. Сибирские сказы. Таисья Пьянкова

своей сосне притих. Чует: не играет тайга. Лучше уж сидеть сиднем, покуда не схлынет с неё охота держать его на привязи. Не заметил Иван, как ливень потух. От гнилух тех, от каменьев ли самоцветных, а поплыл над поляною сизый туман. Это среди ночи-то! Поплыл и поплыл… Кругами плывёт, сужается, теснится… Поднимается над поляною кверху сторонкой. Всё круче подхватывает края, всё веселее замешивается… Вытянулся туман тот столбом выше Ивановой сосны и облился весь на поляну, прямо под ноги незнакомой девке. И откуда она взялась?

      Платье на ней зелёное, всё цыплячьими пятнушками бегает, как тайга солнечными бликами ясным утром. Косы её неплетёные усыпаны спелой рябиною, жарками да кукушкиными слёзками перевиты хитро. На шее соболёк белый греется; обвил ей шею и жмурится, как кошка. Девка того соболька наглаживает, а сама приговаривает:

      – Сколько же в ином человеке всякой мороки гнездится? Сам в себе человек беду сеет, сам её греет, сам пожинает, а после на чертей пеняет… Ну что ж мы с тобою для него придумаем? А? Одарить его совестью? Нет… Из гнилья огня не высечь, не добыть из плесени ядрышка… Пусть хотя бы послужит крепкою памяткой, чтобы неповадно было другим куражиться над чистыми душами своею удачною природой. И про меня пускай не забывают…

      Сказала так девка про Федуньку вроде, а сама на Ивана глаза подняла.

      Было бы в сосне хоть махонькое дупло, втиснулся бы в него Иван. Так она поглядела!

      Зажмурился парень – ждёт…

      Тут сосна-то как дёрнется.

      Свалился Иван на мшистое место и лежит. Ну, сколь ни лежи – время идёт… Открыл он глаза – никого кругом нет. А сам он, Иван Маркелов, лежит в зимнике на нарах, весь как есть сухой, вроде подсолнуха на печи.

      – Поди ж ты! – дивится Иван. – Откуда што? И дождь тебе тут! И гром! И лесовичка разумная… Что померещится человеку?…

      Поднялся Иван, качая головой, пошёл за дверь, а там Федунька на вырубке сидит, костерок шишкарём кормит.

      Подошёл к нему Иван со спины, не знает, с чего разговор начать.

      Кыркнул: мол, тут я, Фёдор.

      Дрогнул Федунька от Иванова крика и сполз со пня на землю: пена изо рта повалила; головою землю долбит, выгибается.

      Иван к нему с подмогой. Ухватился за Федуньку – а тот мокрёхонький весь и ажно голубым огнём светится.

      По лесу же, вдоль вырубки, прокатился ещё раз девичий хохоток и далеко смолк… навсегда…

      «Э-э… Да не с мово страху тебя знобит», – понял Иван.

      Оттащил он Федуньку подальше от костра, чтобы ненароком в огонь не повернулся, и ушёл в зимник.

      Да уж какой там сон!

      До самого свету Иван прокрутился на нарах. Утром задремал всё-таки. Проснулся аж к обеду, от голоду. Федунька рядом храпит, слюни на нары пускает. Одежда на Федуньке сухая да чистая вся…

      Так Иван ничего и не понял.

      А только с той самой ночи привязалась к Федуньке Величко падучая: как надумает он к девке с ухлястыванием подкатить, так хвороба и прижмёт его к земле…

      Красивый был Федунька! Ох, красивый! А так бобылём на всю жизнь и остался. Ни одна девка не захотела пойти замуж