Таёжная кладовая. Сибирские сказы. Таисья Пьянкова

дела не видит. Мнётся, на девку поглядывает.

      – Ты уж невеста, – говорит.

      – Невеста, – соглашается Лизавета.

      – Да. Идёт времечко, – вздыхает кузнец.

      – Идёт, – откликается…

      – Поди жениха уж подглядела?

      – Жених – не жених, да не надо б двоих…

      – Складно!

      – Кому складно, кому накладно…

      – Оно так…

      Постояли, помолчали… Знать, было об чём. Беда-то разная, а горе одно.

      – Пойдём, Лизавета, – зовёт кузнец, – повечеряй со мною, одному-то в горло ничего не лезет, а там я тебя провожу.

      Согласные, ушли в пристройку.

      Тишина укрыла кузню закатным крылом. Только медовый серпень на холодной заре шелестел отавой, да грачёвый грай за яром полоскал озимые чёрным вихрем.

      …Уж и кукушка давно подавилась ячменным зёрнышком[12], и медведь лапу омочил[13], и пожнанный хлеб на овины свезли, а кузнец всё носа не кажет на женин двор.

      В Чернышихиной избе туман густой поселился: семейные ходят, друг дружку не видят. Ни ветерка свежего, ни лучика светлого…

      Завтра – Успенье[14], а они его празднуют уже восьмую неделю.

      Вечером Фёкла квашню поставила, молоко в кринки сцедила, подойник на шесток опрокинула, кликнула Зинку с чердака, где горевуха бобы шелушила, и потянула её за собой.

      – Пошли, что ли, чёртово семя. Будет когда конец муке моей? И спихнуть-то тебя, паразитка, не могу. Навязалась на мою голову… Ступай! Иди! В ноги падай!

      Зинка было заупрямилась:

      – Ай не видно те, маманя? Седло-то не по коню. Чужая ложка рот дерёт.

      Фёкла себя ажно по ляжке хлопнула:

      – Во, рассудила! Дура и есть. Да где тебе, дуре, понять, какой ложкой хлебать? Идём, говорю! Не то обоих вас прокляну!

      Пошла угревая за матерью, как тоска за пьяницей. Подходя к кузнице, Зинка опять оробела: «Не пойду и не пойду». Фёкла канителится, а девка своё:

      – Хоть убей, не пойду.

      Во злобе досадной Фёкла так долбанула дочку по лысой башке, что Зинка с ног свалилась и завыла.

      На тот вой Чугунок дверь в пристройке отворил, оглядел темь непроглядную, сказал в пристройку:

      – Почудилось, должно… – И дверь закрыл.

      Фёкла так вся к окошку и приросла: «Кому сказал?»

      От малого света лицо её стало таким страшным, что притихшая было Зинка опять заскулила. Фёкла дёрнула её за рукав.

      – Молчи, лындра заморская. Досиделась!.. Гляди, как муженёк твой Кудияриху обхаживает. Я его щас обхожу… Неси хворосту! Я им щас Успенье отпраздную! Чо стоишь, кикимора!

      А у той «кикиморы» словно змея по спине ползёт – белее луны стоит, знобится в три трясучки.

      Чернышиха сама под навес побежала, на ходу всё шипит:

      – Я ж вам подкину жару! Я ж вас, голубки, выкурю. Вы у меня забудете и про любовь, и про разговоры…

      Нахватала Чернышиха хворостин веником, уголья в горне кузнецовом раздула… Дверь в пристройку распахнула и шуганула

12

Кукушка замолкла – считалось, что подавилась ячменным зёрнышком.

13

Ильин день – медведь лапу обмочил, купанию конец.

14

Считалось, что с Успенья солнце засыпает. Начало молодого бабьего лета (с 28 августа по 11 сентября).