Последняя из рода Тюдор. Филиппа Грегори

меня своими полными слез глазами. Я тону в буре ее жалости, страха и горя, поэтому не слышу даже собственных мыслей. Такое ощущение, что я попала в бочонок для взбивания масла. Я чувствую, как все у меня внутри обмякает и обессилевает. Я не хочу так проводить последний день своей жизни. Мне хочется записать наш последний разговор с Джоном Фекенхемом и описать свой триумф над его ошибочным мышлением. А еще мне надо подготовить свою речь на эшафоте. Я хочу размышлять, а не чувствовать.

      До нас доносится скрежет тележек, на которых подвозят древесину для строительства эшафота, и крики плотников, перебирающих свои инструменты. И каждый стук колеса тележки о камень мостовой, глухой звук падения бревен, треск и визг пилы Катерина воспринимает, вздрагивая и морщась. Ее хорошенькое личико побледнело, а глаза стали непривычно темными.

      – Я умираю во имя веры, – неожиданно говорю ей я.

      – Ты умираешь потому, что отец присоединился к заговору против коронованной особы, – взрывается она. – Тебя это никак не касалось!

      – Это они так говорят, – спокойно произношу я. – Но королева отвернулась от тех, кто верит в Истинного Бога, нарушила свое же обещание позволить людям поклоняться Всевышнему так, как они того желают, отдала свою страну в рабство Папе Римскому и испанским идальго. Поэтому она так возненавидела меня, и из-за этого я и погибну.

      – Я не стану слушать изменнических речей, – Катерина прижимает руки к ушам.

      – Ты никогда ничего не слушаешь.

      – Отец лишил нас всего, – говорит она. – Мы уничтожены.

      – Речь идет о мирских благах, – отмахиваюсь я. – Они для меня ничего не значат.

      – Брадгейт? Брадгейт ничего для тебя не значит? Ну зачем ты так говоришь? Это же наш дом!

      – Тебе стоит подумать о доме Отца нашего Небесного!

      – Джейн! – умоляет она меня. – Ну скажи мне хоть одно доброе слово, одно сестринское пожелание на прощание!

      – Не могу, – просто отвечаю я. – Мне надо думать о путешествии, которое мне предстоит, и о чудесном месте, куда я в конце прибуду.

      – Ты увидишься с Гилфордом перед его казнью? Он попросил о встрече с тобой. Ну, твой муж? Вы встретитесь перед отправлением в последний путь? Он хочет попрощаться.

      Я нетерпеливо трясу головой в ответ на ее нездоровые сантименты.

      – Не могу! Не могу! Я не принимаю никого, кроме брата Фекенхема.

      – Монаха-бенедиктинца? – взвизгивает она. – Почему его, а не Гилфорда?

      – Потому что брат Фекенхем знает, что я мученица, – выдаю я. – Из всех вас только он один, и еще королева, понимает, что я умираю за свою веру. Вот почему я принимаю только его. И вот почему он проводит меня на эшафот.

      – Если бы ты только призналась в том, что все это не касается твоей веры! Это вообще никакого к ней отношения не имеет! Потому что все дело в отце и его восстании в поддержку Елизаветы! Тебе бы тогда не пришлось умирать!

      – Вот почему я не хочу разговаривать с тобой или Гилфордом, – взрываюсь я во