Последняя из рода Тюдор. Филиппа Грегори

избавиться от чужих рук на своем теле. – Я не боюсь смерти.

      Я хочу, чтобы они знали, что даже в долине зла и смерти я не знаю страха. Я хочу, чтобы они обратили на это внимание. Господь укрепляет меня, но, когда мимо нашего окна с грохотом проезжает тележка с холма Тауэр, где стоит плаха, я получаю сильнейший удар.

      Я знала, что ему отрубили голову, но я даже представить не могла, что он может показаться настолько ниже, короче без этой головы, которая лежала в корзине, рядом с его окровавленным телом. Зрелище было щемящим, как на бойне, где великолепные животные превращались в кучу плоти, костей и шкур. Единственный мужчина, который был в моей постели, являвший собой и угрозу, и суливший большое будущее, лежал там, разрубленный на части, как книга с вырванными главами. Так странно видеть это красивое лицо в корзине, а растерзанное тело на окровавленной соломе.

      К этому ужасу я оказалась не готова. Я всегда представляла себе смерть сияющим брегом, но никак не изрубленной кучей окровавленной плоти в грязной телеге, некогда бывшей таким знакомым юношей.

      – Гилфорд, – шепчу я, словно стараясь напомнить себе его имя.

      Одетый в черное палач, высокий капюшон которого делает его безликую голову гротескно большой, идет тяжелыми шагами к воротам. Тележка едет к часовне, а палач подходит к новой плахе на лужайке и останавливается там, сложив руки на топоре и опустив голову.

      Вздрогнув, я осознаю, что он пришел сюда не в составе прощальной процессии Гилфорда: у него совсем другая цель. Он пришел, чтобы отрубить мне голову. Хоть я и считала, что готова к этому, мое сердце начинает лихорадочно биться. Пришло мое время. Как это несправедливо, нелогично и противоречиво: я тоже буду уничтожена, обезглавлена и разрублена на куски.

      Я задерживаюсь, чтобы подписать молитвенник Джону Бриджесу. Надпись получается длинной, и я теряю счет времени. Слова бессмертны. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», думаю я. Кажется, я понимаю, что мое тело умрет, но слова останутся. Кровавое поругание тела Гилфорда потрясло меня, но я по-прежнему стараюсь держаться за мысль о бессмертии моей мысли.

      Моя наставница, Екатерина Парр, хорошо знала это и встретила смерть без страха. Вот и я поступлю так же.

      «Ввиду того, что вы пожелали, чтобы такая простая женщина подписала такую важную книгу, добрый господин комендант», – начинаю я. Мне очень понравилось это словосочетание, «ввиду того». Мне кажется, в нем есть какое-то сдержанное достоинство.

      Я пишу целый параграф. Потом еще один. А потом пишу свое имя. Брат Фекенхем смотрит на меня и мягко произносит:

      – Довольно писать. Время пришло.

      Я готова. Я должна быть готова. Мне больше нечего писать. Я задокументировала наши беседы с братом Фекенхемом, написала письмо королеве, отцу, Катерине. Потом я написала прощальное обращение и закончила свою работу. На мне надето черное платье, а в руках я держу открытый молитвенник.

      – Я готова, – произношу я, и ловлю себя на жалком порыве крикнуть: «Подождите! Минуточку! Я еще не все сделала!