Последняя из рода Тюдор. Филиппа Грегори

его исполнение, а когда все утихнет и народ забудет обо мне, то нас всех просто распустят по домам. Томаса Кранмера, мужчин Дадли и меня. А смертельный приговор нужен для того, чтобы запугать остальных, принудить их к молчанию и подчинению. Это не моя участь. Я буду ждать, читать и молиться, я не стану бояться. Пройдет время, и меня отпустят домой, в Брадгейт, и там я буду сидеть за своим столом возле открытого окна, слушать птиц и вдыхать аромат свежескошенной травы в летних ветрах, а Катерина и Мария будут играть в прятки в лесу неподалеку.

      – Я не боюсь, – пытаюсь объяснить я Катерине.

      – Тогда ты безумна!

      Я беру ее за руки, пока она пальцами теребит край одежды и корзинки, которую она держит на коленях. Я знаю, что там лежат фрукты, но она иногда покачивает ее, словно бы там лежал ребенок, племянник, которого она никогда не увидит.

      – Я не боюсь, потому что знаю, что эта жизнь – всего лишь долина слез, через которую мы проходим, – с чувством говорю я ей. – «Блажен человек, которого сила в Тебе и у которого в сердце стези направлены к Тебе. Проходя долиною плача, они открывают в ней источники, и дождь покрывает ее благословением»[11].

      – Что? – переспрашивает она. – О чем ты говоришь?

      Я тяну ее к себе поближе, чтобы усадить рядом на подоконник.

      – Я готова, – говорю я. – И я не отступлюсь.

      – Моли королеву о помиловании! – внезапно восклицает она. – Все так делают. Тебе не придется отрекаться от своей веры, тебе просто надо сказать, что ты сожалеешь о своей роли. Она прочла твое письмо и знает, что ты не виновата. Напиши ей снова и скажи, что знаешь, что была не права, что ты расторгнешь брак и будешь ходить на мессу. А потом ты сможешь тихо жить в Брадгейте, и я стану жить с тобой, и мы будем счастливы.

      – Превратности судьбы ты с удивленьем не встречай.

      Пускай сейчас она тебе сулит одни печали,

      Все измениться может, стоит времени пройти,

      Но и вернуться может, к самому началу.

      – О чем ты? – вскрикивает сестра. – Что ты сейчас говоришь такое?

      – Это стихотворение, которое я сама написала.

      Катерина в отчаянии ломает руки. Я пытаюсь обнять ее, но она вскакивает и идет к двери.

      – По-моему, ты безумна! – говорит она. – Безумна, потому что не хочешь жить!

      – Все мои помыслы сейчас о духовном, – поучительно заявляю я.

      – Нет, это не так, – отмахивается она с внезапным сестринским озарением. – Ты ждешь, что она простит тебя без того, чтобы тебе перед ней извиниться. Ты думаешь, что сможешь победить там, где это не удалось Джону Дадли. Ты хочешь продолжать провозглашать и проповедовать о вере, чтобы все могли тобой восхищаться, как Роджером Эшемом и как этим невозможным человеком в Швейцарии.

      Ее слова ударяют неожиданно больно. Я прихожу в ярость от оскорбления, нанесенного моему учителю, Генриху Буллингеру[12].

      – Да ты просто завидуешь! – рявкаю я. – Ты перечисляешь

11

Псалом 83:6,7.

12

Видный деятель Реформации в Швейцарии.