Заусенец. Алексей Николаевич Вронский

того же дня последовало отвратительное объяснение с тёткой, у которой она жила и которая рассчитывала, что она съедет к жениху и освободит диван в гостиной. Больше, конечно же, интересовал тётку не диван, а холодильник, содержимое которого, несмотря на родство, делить ей больше не хотелось. Надо сказать, что весь их род был подвержен одной странной особенности: всех детей всегда воспитывали не матери, а тётки. Всегда это было связано с преждевременными смертями. А впоследствии, тёткой пригретая, племянница отдавала свой долг будущему поколению. Так случилось, что продолжение их рода всегда было какое-то боковое: вся их порода шла ходом шахматного коня, дети перемещались не вперёд, а вбок, от матери к тётке…

      Были после этой истории попытки ухаживания со стороны других заезжих ухажёров, но все они разбивались о толстую скорлупу мужененавистничества и презрения, в которую она себя поместила. Шли годы, её интерес к мужчинам всё угасал, а нетерпение и раздражение всё росли. Лицо её высохло, покрылось глубокими морщинами, то тут, то там вспенились тёмные бородавки с пучками седых волос и невусы, которые она вовремя не удалила. Размер этих бородавок отвлекал от образа и превращался в её отличительную черту. Общаясь с ней, собеседник больше не мог обращать внимания ни на что иное и, даже смотря ей в глаза, сбивался и начинал с интересом рассматривать гигантские наросты на её коже.

      Нуждаясь в жилплощади, она решила устроиться в интернат, в котором семь лет проработала воспитателем. Поначалу она даже испытывала тёплые чувства к детям, которым, за неимением своих, отдавала тепло и покупала конфеты и печенье в ближайшей бакалее. Когда бывшего директора Бориса Петровича перевели в областной центр в министерство, а ей предложили возглавить интернат, она сначала восприняла это как важное назначение и повышение по службе. Она вцепилась в работу со всей неуёмной хваткой и диким трудолюбием. Семьи у неё не было, дома никто не ждал, поэтому она частенько засиживалась на работе до часу ночи, а затем, боясь возвращаться пешком по тёмным закоулкам райцентра, застилала раскладушку и оставалась ночевать у себя в кабинете. Время шло, характер с годами только портился, да и интернатские дети раздражали её всё больше и больше. Главное, что она почувствовала за эти долгие годы: чем больше в методах управления коллективом и детьми она будет руководствоваться жёсткостью, чем больше групп влияния и подавления будет создано, тем легче ей будет управлять этим плохо управляемым персоналом, а особенно – неуправляемыми детьми. Всё больше ходила она по коридорам с выражением: «Где тут мои дети?», заламывая бровь, как Карабас-Барабас.

      Ненависть к человеку сожительствовала у неё с любовью к искусству: она была влюблена в театр, которым сама руководила и в котором принуждала играть всех детей. Театр в её системе был центральным звеном воспитания и послушания. Наказание, кстати, тоже могли распределять через театр. Непослушным могли либо отказывать при распределении ролей, либо, наоборот, подбирать роли оскорбительные,