Грандиозная заря. Анн-Лор Бонду

чем мать решит, что настало время. Она всегда диктует правила и задаёт темп истории. Не зря ведь журналисты прозвали её Феей саспенса[2].

      – Ну, пошли, – сказала Титания. – А то совсем околеем.

      Нин двинулась за матерью, волоча дорожную сумку.

      В доме оказалось не так холодно, как можно было бы ожидать. Зато удушливо пахло плесенью вперемешку с дезинфицирующими средствами и чем-то ещё – розмарином или тимьяном, не разберёшь. Нин немного замутило, и она задержала дыхание, пока мать искала электрощиток, подсвечивая себе телефоном.

      Щёлкнул выключатель. Свет хлынул с потолка, как в театре. В центре комнаты обнаружился обеденный стол. Словно в сказке, он оказался накрыт: три глубокие тарелки, три чистых стакана, стеклянный кувшин с водой и оранжевая чугунная кастрюля на подставке такого же цвета. Нин ничего не понимала.

      – Похоже на наши с тобой весёлые обеды на двоих, когда ты была маленькой, – улыбнулась Титания. – Помнишь? Как мы сидели в пижамах на диване, что-нибудь жевали и смотрели кино.

      Нин эта картина напоминала скорее сказку о трёх медведях, поэтому она в ответ только пожала плечами. Титания тем временем приподняла крышку кастрюли.

      – Рагу из кролика, – объявила она. – Ещё тёплое, но лучше давай подогреем.

      Она указала подбородком в неосвещённый угол комнаты.

      – Зайчонок, зажжёшь плиту, ладно?

      Когда Нин наконец-то решилась отпустить ручку сумки, Титания заметила под одной из тарелок лист бумаги. Записка от Окто.

      Нин обнаружила в углу электрическую плитку, ещё более старую («и ещё более уродливую», – подумалось ей), чем их допотопная машина. Справа была глубокая раковина, в которой стоял тазик с водой (грязной); сверху пылились на крючках кастрюли разных размеров.

      – Кто приготовил нам еду? – спросила Нин, поворачивая ручку на плите. – Окто?

      Титания не слышала. Облокотившись о спинку стула, она читала письмо.

      Внутри лесной дом казался просторнее, чем снаружи. Кроме большого стола здесь была дровяная печь, вокруг неё – четыре кресла, на дальней стене на крючках висела груда разной одежды: соломенные шляпы, дождевики, старомодные куртки, которые, кроме как в деревне, нигде не наденешь. На другой стене Нин увидела календарь и несколько цветных фотографий в рамках. А под лестницей, ведущей на второй этаж, валялись удочки, ящики с инструментами и угадывался силуэт мужского велосипеда с безнадёжно спущенными шинами.

      Взгляд Нин дошёл до раскрытого окна с видом на озеро. В Париже ночью никогда не бывало так темно, никогда не возникало этого ощущения помутнения сознания, придавленности, потерянности.

      Она поискала в карманах телефон. Только бы мать захватила зарядку!

      – Ты догадалась взять…

      – В общем, они приедут только завтра утром, – объявила Титания, пряча письмо в карман брюк.

      Нин удержалась от того, чтобы спросить, кто такие эти «они». Всё равно мать никогда не отвечает.

      – Я знаю, что тебе очень хотелось попасть на праздник, – произнесла Титания.

      Говоря

2

От английского «suspense» (неопределённость, беспокойство, тревожное ожидание). В русском языке используется для описания тревожного предчувствия неизбежного и страшного поворота сюжета в фильме или книге. Термин часто связывают с именем режиссёра Альфреда Хичкока (1899–1980), которого прозвали мастером саспенса из-за того, что он первым стал активно использовать в своих фильмах приём создания напряжённой атмосферы.