Минус тридцать. Генрих Эрлих

иховке дождя, были закрыты, и тяжелый воздух, вобравший испарения одежды и человеческих тел, запахи косметики и огромных обтянутых марлей букетов, винный перегар и чесночно-луковый аромат, обволакивал легкие пленкой, затрудняя дыхание.

      Раздражение от шума и духоты усиливалось нарушенностью распорядка жизни. Все последние годы Манецкий с семьей переезжал в Москву в один и тот же день – двадцать девятого августа, оставляя два дня на то, чтобы отпарить детей и себя от дачной грязи, перестирать скопившуюся кучу одежды, утрясти формальности в яслях, детском саду, школе, приготовить детям парадную форму. Утро первого сентября протекало по раз установленному ритуалу, центральное место в котором занимало фотографирование. Дома, на свободном участке стены в гостиной, Манецкий приладил деревянную панель, на которую, под стекло, прикреплял каждый год новые первосентябрьские фотографии сыновей. Два ряда фотографий: нижний, подлиннее – из десяти, верхний, покороче – из пяти. В этом году все сорвалось. Старший сын, Колька, немного простудился и, несмотря на дождливую холодную погоду и все уговоры Манецкого, жена осталась с детьми на даче.

      «Вот и отпуск прошел, – вяло размышлял Манецкий, – быстро, незаметно, бестолково как-то. Третий год собираемся куда-нибудь выбраться, а в результате все лето сидим на даче. Нет, дача – это, конечно, хорошо: размеренная, благоустроенная жизнь, в реке хоть целый день сиди, от дома, в общем-то, недалеко, каких-то два часа езды. Но как-то однообразно, буднично. День да ночь – сутки прочь. Как Ольга безвылазно сидит, не понимаю. Я хоть через день в Москву мотаюсь – ремонт, продукты…

      И еще – эта дачная жизнь ужасно расслабляет. Читаешь вот, что какой-нибудь писатель, да тот же Пушкин, выезжал в деревню или на дачу и писал, писал, писал… А я не могу. На третий день уже не представляю, как можно сесть на стол. Может быть, просто устаю за год? Ведь для чего-то дают во всем мире отпуск, мне – так целых сорок восемь рабочих дней. Наверно, для того, чтобы отдыхать, а не за столом сидеть.

      А ведь надо было сесть! Ох, как надо было! Первое ноября на носу, а с переводом работы – начать да кончить. Сколько же напланировал на лето! Ничего не закончил. Только сортир на даче переставил, но здесь уж приперло. Ремонт в квартире почти закончил, кухня осталась. Она-то меня и погубит. Ольга не преминет при случае ввернуть, что я нарочно не доделал, что ей придется целый год по моей милости в грязи готовить и есть. А уж случаи она найдет, не заржавеет».

      Манецкий представил жену, ее немного визгливый на высоких тонах голос: «Уж коли превратил меня в домохозяйку, так хоть рабочее место человеческое оборудуй. Эту кухню целый день скобли – все равно как в хлеву».

      «Интересно, она хоть раз в хлеву бывала? Шутки шутками, а надо было, конечно, с кухни начать. Промашка вышла. Фотографии не напечатал, четыре пленки. Ведь обещал большие портреты сделать, старики изнылись. Целый день корячиться. Когда теперь этот день выкроишь? С ними разве что сделаешь? Ничего…»

* * *

      Войдя в институт, Манецкий окинул взглядом крупные объявления: собрание первого курса – счастливые люди, все впереди; общее собрание преподавателей – обойдутся; отъезд студентов на картошку – разудалое время, как вспомнишь, так вздрогнешь. К последнему объявлению был пришпилен небольшой листок: «Отъезд сотрудников на картошку – 2 сентября в 9.00. Сбор у второго корпуса». Не повезло кому-то. Да еще по такой погоде!

      Первое сентября – единственный день в году, не считая, естественно, дней зарплаты, когда все сотрудники института приходят на работу. То же относится и к студентам. В коридорах – веселая толчея, слышатся радостные возгласы, смачные хлопки рукопожатий и глухие удары по плечам, звучные поцелуи, царит приподнятое настроение, как и положено в начале года.

      Люди вообще склонны придавать определенным дням избыточное мистическое значение. Несмотря на горький многолетний опыт, мы, как дети, продолжаем верить, что с сегодняшнего дня все разом, само собой изменится и, конечно, в лучшую для нас сторону; что нудно насилуемая нами природа вдруг встрепенется и начнет наконец-то приоткрывать свои тайны, а уж тогда и я, конечно же, встрепенусь и начну работать так, как могу, а не так, как получается; что начальство обратит на меня внимание и воздаст по заслугам, соблаговолив поднять на одну маленькую, но долгие годы лелеемую ступеньку, меня, а не этого проходимца, который… впрочем, шут с ним, не будем портить праздника.

      Видится, как толпы студентов валом валят на мои семинары и лекции и слушают меня, раскрыв рот, а не зевают, играют в шахматы и преферанс или лапают девчонкам колени под столами. Набившие оскомину, многажды повторенные истины вдруг обретут новый смысл, и я отброшу свои старые студенческие конспекты и напишу новый курс и буду читать его так, как хочу, а не так, как положено в соответствии с освященной Основоположником кафедры традицией. Студенты сбросят джинсы стоимостью в мою зарплату и вызывающие крупноклетчатые штаны, майки с импортными надписями и тренькающие побрякушки и, подражая мне, облачатся в сторублевые костюмы, рубашки с вытертыми манжетами и воротничками и намертво затянутые жгутом галстуки. Самые красивые студентки, все поголовно, влюбятся в меня, и я буду снисходительно принимать их поклонение,