Вечная молодость графини. Екатерина Лесина

на нее! И, верно чувствует то же, что и Мэри – сладко замерло сердце, а руки вспотели.

      – И чего ты хочешь?

      – Я? Я хочу быть с тобой.

      – Чего? – его удивление непонятно и злит. Это ведь так просто: быть вместе.

      – С тобой, – повторила Мэри, поглаживая браслет. – Быть. Навсегда. Я тебя люблю… ты не думай, что это глупость. Я действительно тебя люблю! С первого взгляда. Ты пришел, и я сразу поняла, что… мы предназначены друг для друга!

      – Кем?

      – Судьбой! Миром! – она вдруг поняла, что слова закончились, что рассказать о собственном мучении, о зависти, которую она испытывала, глядя на Таньку Красникину, не сможет. Как и об унизительном желании стать Красникиной. Или хотя бы немного на нее похожей.

      – Послушай… как тебя звать-то?

      – Мэри… Мария.

      – Маша.

      – Мэри! – даже ради него Мэри не согласиться изуродовать имя. Хватит, ее и так всю жизнь уродовали, пихали в какие-то рамки, обтесывали по тупому образцу идеальной девчонки. Маша – туповатая, добрая и готовая всем помогать. А Мэри – хитра и цинична.

      Совсем разные люди. Как можно не понимать?

      И он понял. Сел рядом. Достав портсигар, протянул Мэри. Она взяла. Сигареты внутри забавные, тоненькие и коричневые. Пахнут корицей.

      – Послушай, Мэри, – он отворачивается и смотрит на реку. И Мэри смотрит, пытаясь уловить то, что видно ему. Узкая лента в бетонном желобе русла. Песчаные берега. Дождь. Грязные ручьи и грязные же листья, которые не тонут, хотя должны бы. – Ты хорошая девчонка…

      Конечно. Красникина была дурой. Красивой, отлакированной дурой. И он не мог не видеть ее тупости.

      – …но я люблю Таню.

      Сволочь!

      – Неправда.

      – Правда.

      – Нет! Я знаю! Я видела! Да, я все видела! И я…

      – Ты ничего не видела, – он хватает ее за руку и выкручивает. Больно! – Сядь. Слушай. Ты следила за мной? И за ней?

      Да! Следила! И что с того? Это унизительно, но любовь не знает унижений!

      – Ты следила за нами, – он заставляет Мэри сесть. Говорит спокойно, равнодушно даже. – Ты видела, как мы поссорились. Я был неправ. Теперь я понимаю, что был неправ. Таня очень переживала из-за Оленьки. А я не понимал. Мне казалось, что это ненормально так переживать, будто она сходит с ума или уже сошла, но… теперь я схожу с ума. Я тебя отпущу, но обещай выслушать.

      Мэри кивнула и, когда он разжал руку – на запястье остался широкий красный след, – спросила:

      – Зачем ты ее убил?

      – Я?

      – Ты. Вы поссорились. Я слышала. Ты ушел. А потом вернулся. Ты заставил ее что-то выпить. Угрожал, что если она не выпьет, то между вами – все. Она согласилась. Выпила. А на следующий день умерла.

      – Это было успокоительное! Я хотел, чтобы она наконец заснула!

      Оправдывается. Кричит. Пускай. Он причинил Мэри боль после того, как Мэри призналась в своей любви; рискнула прийти на встречу с убийцей? Сама готова была пойти на преступление ради него? И вот после всего этого он ее отверг?

      Маша бы плакала в подушку, а Мэри отомстит. И будет хохотать, глядя на его