Затеряться в любви. Лана Петровских

как пик, острие больно отозвалось внутри…

      «Господа, вы звери?». «Раба любви». Раба поруганного счастья.

      Последний кадр щемящего фильма.

      – Боже мой, как хочется жить. Все равно жить, только не все равно как. С душою. Чувственно и свободно, пусть мало, но ярко! Хотя мало жить тоже не хочется, хочется побольше да поскладней…

      – Телевизор-то выключи. Что бормочешь, медитируешь? – ворвался голос мужа и надломил чуть.

      – Хотелось бы научиться, – ответила я. – Что еще остается, коль крылья подрезаны и перебиты…

      – Чокнутая, – сказал он без злости.

      У него все просто, а эти сентиментальные штучки типичны для представителей чокнутой расы, он всегда так говорит о том, что ему непонятно чувствовать.

      – Ну и пусть я чокнутая… хотя бы в мечтах живу так, что умереть не страшно. Словно в созвездии парящая звезда.

      Но моя подруга всегда категорична в отношении звезд.

      – Звезда! Значит, холодная, а фригидностью теперь никого не удивишь.

      Да! Она яркая, сочная, аж дух захватывает. Хозяйка, одним словом. Себе, судьбе, целому миру. Даже имя особенное – Нелли. А я?

      – Какая ты Галка, – всегда твердит мне Нелли. – Галина! Тебя надо было Мышкой назвать, на худой конец, Чижиком. И то какая из тебя птичка, ковыляешь с вечно подбитой лапкой. Вроде ноги симметричные, а походка, как у утки, – беззлобно пристает Нелька.

      Мне смешно и гордо. Асимметрия, что тут плохого? Абсолютная симметрия половин бывает у тяжелобольного человека, а я счастливая. У меня есть Машенька и Дашенька. Две девочки мои ненаглядные, лучезарные. Поглажу по головкам, поцелую и счастлива. Большего и не надо.

      – Опять у тебя что-то горит?

      Голос мужа постоянно возвращает в реальность. Я понимаю, что это за жена, не умеющая за десять минут приготовить завтрак спешащему мужу? А если и сподобится, то чаще всего подгорит.

      Я люблю смотреть в окно. На кухне оно большое, зовущее. Увлекаюсь и не слышу, как прожорливое масло въедается в котлеты или яичницу, безвозвратно покрывая все золотистой коррозией.

      Николай исчезает за дверью слегка недовольный. Он любит меня, потому терпит, не устраивая семейных скандалов, чаще молчит.

      Девочки в школе. Я осталась одна, забыв о еде, о замоченном белье…

      – Инфантильная бабочка! – кричит через дверь Нелька, потому что вламывающегося звонка я тоже не слышу.

      – Я достала умопомрачительный материал, ты сошьешь мне платье такое, чтобы… как задохнуться!

      – Узкое сейчас не в моде, – подшучиваю я.

      – Чего ты дурочкой прикидываешься? – укоряет Нелька. – Вот тебе ткань. Твори.

      И я творю. Старенький «Зингер» послушен и добр ко мне. Я шью.

      Через неделю Нелли будет щеголять в новом платье, а из остатков я сварганю очередную подушечку. У меня их много, по ним можно проследить всю мою жизнь.

      Вот эта – вперемежку с горохом и полосками от летнего сарафана для отбывающей на курорт двадцатилетней