Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945. Вольфганг Отт

в этом не очень разбираюсь. А это кто?

      – Шопенгауэр.

      – Твои кактусы совсем запаршивели. Их надо полить.

      – Что-что?

      – Кактусы у тебя запаршивели, не видишь, что ли?

      – А… Вполне возможно. Я в этом ничего не понимаю, – произнес Хейне.

      Они написали заявления. В качестве рекомендующих лиц Тайхман и Штолленберг назвали отца Хейне, министра и адмирала Редера.

      – Его-то они точно не спросят, – заявил Хейне.

      – Но они потребуют документы об образовании.

      – А ты напиши: «Высланы».

      – Но они же их никогда не получат.

      – Знаю. Но ты все равно можешь это спокойно написать. В войну у них хватает других забот. А этому министру надо подсуетиться, если он хочет, чтобы его сынок стал доктором.

      – Здесь говорится, что для подачи заявления тебе должно быть семнадцать лет, – сказал Тайхман, – а мне еще только шестнадцать.

      – Об этом позаботится министр, – заявил Хейне. – Ты выглядишь на все двадцать.

      – А мы получим первоклассную рекомендацию от нашего селедочного капитана; прямо сейчас ее и напишем, – заявил Штолленберг.

      Внизу кто-то заиграл на фисгармонии, затем послышалось пение: «А теперь отдохните, все леса, поля и города, весь мир погружается в сон…» Хейне спустился в кладовую и вернулся с тремя бутылками божоле. Они начали пить и, когда завыли сирены воздушной тревоги, ничего не услышали. Люди внизу тоже продолжали петь, как ни в чем не бывало.

      – Ария царя слишком длинная, – сказал Тайхман. – Я помню ее еще с детства.

      – У тебя, должно быть, очень хорошая память.

      – Давайте его выключим. Я поставлю другую пластинку.

      – Поставь что-нибудь приличное.

      – Нет, лучше неприличное.

      Хейне поставил маленькую пластинку и прибавил звук. Голос девушки пел: «Что ты делаешь со своей коленкой, дорогой Ганс…»

      – Схожу-ка я за Молли, – сказал Хейне.

      Девушка выпила с ними за компанию. Она была в строгом черном платье и белом фартуке. Когда пение внизу возобновилось, Хейне поставил пластинку с танцевальной музыкой, и Молли пошла танцевать. Движения ее были неуклюжими и неуверенными; вскоре она растянулась на полу, но даже не ушиблась в своих многочисленных одежках. Когда она поднялась и потянулась за новой рюмкой, Хейне произнес:

      – Тебе уже хватит, лучше потанцуй еще, это тебя отрезвит.

      Тогда она задрала юбку и стала изображать балерину, но все время падала. Штолленберг не мог оторвать от нее глаз. Хейне курил сигареты и равнодушно наблюдал, как Молли встает, падает, снова встает и снова падает. Когда она шлепнулась особенно тяжело, он заметил:

      – Не шлепайся так громко, там внизу, как-никак, церковь.

      Прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги.

      Тайхман открыл окно. На улице уже стемнело. Воздух был влажным и душным; дело, похоже, шло к дождю. Верующие прощались у входа. Когда они разошлись, профессор взял лейку и стал поливать газон.

      – Мне раздеться? –