Механист. Вадим Вознесенский

– берегли самое дорогое и, не зная того, помогали сохранить последний талисман. Но год назад узник был гордым и упрямым, а теперь стал вежливым и услужливым. Постарался стать – всего за год в рудниках взамен настоящей можно придумать новую, очень правдивую и интригующую правду. Плохо, если тот охранник по-настоящему раскусил его. В таком случае, прежде чем начать задавать вопросы, с узником еще поработают. Наверное, неделю в карцере стоило расценивать как передышку.

      На третий день голод наиболее остро начинает напоминать о себе.

      Шаги узник услышал издалека – слух у него отточен постоянными тренировками, каждый шорох, особенно шорох, узник привык разбирать на составляющие. Мимо здесь не ходят, очередной сухарь принесут не скоро, значит – гости. Узник попытался привести мысли в порядок и настроить себя на нужный лад. Для разговора… если сразу не начнут бить.

      Дверь со скрипом отворилась, внутрь, спотыкаясь, ввалился подгоняемый пинками человек, за его спиной звонко лязгнул засов.

      Новый сокамерник оказался сухощавым человеком высокого роста, не скованным. Полумрак мешал разглядеть лицо, но по осанке и движениям опознать его было можно. Завершающим штрихом оказался голос:

      – Живой, Старьевщик?

      Узник никак не отреагировал.

      Латын – один из подручных Мамоны, в кругу каторжан человека значимого. Что у него за отношения с гоблинами – открыто высказывать предположения на эту тему считалось небезопасным, но с киркой ни его, ни четверку помощников-головорезов никто ни разу не видел.

      Тем более было странно видеть Латына в карцере. Названный Старьевщиком с группой Мамоны прежде не пересекался – здесь все, кроме охраны, старались обходить его стороной. Репутация человека, умеющего находить общий язык с отвратительными предметами Древних, – штука серьезная. Мамона же вообще делал вид, что его не замечает. А может быть, не трогали просто потому, что запретил Хозяин. Ни взгляда, ни слова в его сторону. Узник откинул назад голову, пытаясь дотянуться затылком до холодной стены.

      Надоело все. Как все надоело…

      – Я к тебе обращаюсь, чуха! – резко повторил Латын.

      Ну и что? Год не нужен был, а тут поговорить захотелось? Чухой обозвал. Ладно, Старьевщиком, это ведь имело непосредственное отношению к сокамернику.

      Узник попытался представить себя со стороны. Сколько раз за год ему довелось по-настоящему помыться? Два – в таком скудном количестве ошибиться сложно. А постричься? Ни одного. Запах. Каторжанин его не чувствовал, потому что привык. Как все. Может, и правда – чуха. Чуха так чуха.

      А ведь в таком ключе люди Мамоны общались с остальной серой массой.

      Если бы не колодки, узник бы почесал лоб.

      Что теперь изменилось? Не зря здесь Латын. Тот гоблин, он его точно раскусил? Скорее всего. А если так – будут ломать? Пробовали уже. Кого сейчас представляет Латын? Чьи интересы – официально? Не скажет? А и не надо – так даже лучше.

      Каторжанин