Черный Леопард, Рыжий Волк. Марлон Джеймс

друг друга. Если тащишь что-то, что нести тебе не по силам, то что остается, как не сбросить это? А ну как запоздаешь и сам окажешься раздавлен этим? Вот потому-то я и двинуться не мог. Я чувствовал это, я понимал, но и, понимая, не мог заставить себя двинуться. Я был глупцом, ведь все всё знали. Я был животным, готовым задрать первого попавшегося, кто слово изронит при мне про отцов и дедов. Отца своего я ненавидел еще больше Деда своего. После такого множества лун, когда я убеждал себя, что отец мне не нужен. У нас же с ним, у меня с отцом, до драк доходило. И теперь, когда у меня его нет, он мне нужен. Теперь, зная, что он и из сестры тетю бы сделал, я хотел убить его. И свою мать. Может, ярость была бы способна поднять меня, заставила б встать, заставила б идти, только вот он я – сижу себе, как сидел, у амбара с зерном. Все так же недвижимо. Слезы накатились и пропали, а я их даже не замечал, а когда заметил, то запретил себе думать, будто плачу.

      – Етить всех богов, ведь теперь у меня такое чувство, будто я в воздухе скакать могу, – выговорил я вслух. Кровь была границей, семья – веревкой. Я был свободен, говорил я себе. И говорил сам с собой всю ночь и весь день напролет целых три дня.

      Никогда не было у меня желания искать свою бабку. На что б ее хватило, как не на еще больше наговорить мне про то, чего я не желал слышать. Про то, что помогло бы мне понять прошлое, но стоило бы мне больших слез и большей скорби. От скорби меня тошнило.

      Я пошел к тому, кто разводил костер у своей хижины. Почему его хижина, его хранилище зерна, его костер обходились без женщины, я не спрашивал. Ведь малый, еще и мужчиной не ставший, сам себя растил.

      – Я поведу тебя на Зареба, и ты обретешь право быть мужчиной. Но еще до следующей луны ты должен убить врага, иначе я тебя убью, – сказал он.

      – Мысленно я зову тебя луносветлый малый, – признался я.

      – Почему?

      – Потому что у тебя кожа была темно-белая, как луна, когда я тебя в первый раз увидел.

      – Мать моя зовет меня Кава.

      – Где она? Где твой отец, сестра, братья?

      – Ночной недуг, все они умерли. Сестра – последней.

      – Когда?

      – С тех пор солнце обошло эту землю четыре раза.

      – Меня блевать тянет от разговоров об отцах. И матерях. И дедах. Обо всех кровных.

      – Усмири эту ярость, как я.

      – Жалею, что кровь не сжигает.

      – Усмири эту ярость.

      – Они у меня есть, и я потерял их, и то, что у меня есть, – вранье, только правда еще хуже. У меня от них голова огнем горит.

      – Ты пойдешь на Зареба со мной.

      – Дядя мой говорит, что я не гожусь для Зареба.

      – Значит, ты все ж от родни словцо ловишь.

      – Дядя говорит, что я не мужчина. Что следует срезать женщину на кончике вот этого.

      – Значит, оттяни шкурку назад.

      Задворки его хижины были неподалеку от реки. Мы спустились на берег. У него в руке была тыква. Он зачерпнул рукой воду, вылил в тыкву и махнул мне рукой, подзывая.

      Я стоял смирно, а он, набрав сырой белой глины, расписывал мне