Москва слезам не верит. Даниил Мордовцев

городские ворота растворились, и из них вышли поп Ермил с Распятием и Исуп Глазатый с тяжелым мехом золотых поминок.

      – Как же я крестное-то целование сломаю, батька? – шептал Глазатый.

      – Не сломаешь, Исупушко, – успокоительно отвечал отец Ермил, – коли бы ты целовал ихний крест у ихниго попа, тебе бы грех было поломать крестное целование, а ты поцелуешь наш крест, и я с тебя потом сниму то целование, и твое целование будет не в целование.

      Это казуистическое толкование отца Ермила успокоило Глазатаго, не очень-то сильного в догматике.

      Навстречу им вышли князь Щенятев и боярин Морозов со своим стремянным.

      – Целуй крест от града Хлынова и от всей вятской земли и добей челом великому государю, – сказал князь Щенятев.

      – Бью челом и целую крест на всей воле государевой, – проговорил Глазатый, целуя Распятие, – а тут наши «поминки»…

      И он раскрыл мех, чтобы показать, что там золото.

      – Примай «поминки», – сказал Морозов своему стремянному.

      Тот, с трудом, кряхтя, поднял тяжелый мех, набитый золотом.

      – Теперь осаду сымете с города? – спросил Глазатый.

      – Не сымем для того, что вы воровством своим, яко тать в нощи, зарезали мово стремянново, – отвечал Щенятев. – Даем Хлынову «опас» токмо до завтрева. – И, подозвав бирюча, приказал: – Гласи волю великаго государя: дается «опас» Хлынову до завтрева.

      Бирюч протрубил и возгласил то, что ему было приказано.

      В тот же вечер состоялось новое совещание в доме Оникиева. И на этот раз опоздал Лазорев.

      – Дозором, должно, ходит по часовым Пахомий, – заметил Оникиев.

      Должно быть так, заботлив он у нас, – сказал и Богодайщиков.

      С городских стен снова доносилось:

      – Славен и преславен Хлынов-град!

      – Славен Котельнич-град!

      – Славен Орлов-град!

      Тихо. Словно вымер город. Слышен даже тихий полет нетопырей.

      Снова под окном дома Оникиева встречаются и сливаются в одну две тени.

      – Не выходи завтра из города к супостатам, милый! – шепчет женский голос. – А вышлите к супостатам «больших людей».

      – Не выду из ворот, солнышко мое, – слышится мужской шепот. – И батюшка твой, и Палка не выйдут.

      – Умоли, дорогой, батюшку и Палку, чтоб «большие люди» сказали супостатам, что покоряемся-де на всей воле того московского идола и дань-де даем и службу.

      – Буди по-твоему, радость моя.

      Слышны в темноте поцелуи и глубокий женский вздох.

      – Если мы выйдем из города добивать челом, – говорил на совещании Лазорев, – то в нас признают калик перехожих.

      – И точно, узнают, – соглашался Оникиев, – ведь мы пели и у Щенятева, и у Морозова.

      – Спознают, – согласился и Богодайщиков, – вон и Шестак-Кутузов издали, на стене когда в прошлый вороп[32] стояли, спознал нас.

      – Ладно. Вышлем «больших людей».

      На том и порешили.

      XIII. Не выгорело

      На другой день вышли

32

Вороп (др.-рус.) – налет, нападение, ограбление.