Москва слезам не верит. Даниил Мордовцев

это дело великое, страшное: об ем не то сказать, а и помыслить-то, и-и! Спаси Бог!

      Они замолчали. Молчали и стрельцы, только гребцы медленно и лениво плескали веслами да назади тянули про «весновую службу»:

      А емлемте[36], братцы, Яровы весельца,

      Да сядемте, братцы, в встляны стружочки,

      Да грянемте, братцы, в яровы весельца,

      В яровы весельца – ино вниз по Волге.

      – Вон и они про Волгу поют. Хорошая река, вольна, – снова заговорил стрелец.

      – Как же ты с Волги сюда попал, коли у Разина служил?

      – Да у него-то я неволей служил… Допрежь того служба моя была у воеводы Беклемишева, и там как Стенька настиг нас на Волге да отодрал плетьми воеводу…

      – Что ты! Воеводу! Беклемишева?

      – Ево, да это еще милостиво, диви, что не утопил… Ну, как это попарил он нашего воеводу, так и взял нас, стрельцов, к себе неволей. А после я и убег от него.

      – И ноздри тебе на Москве не вырвали?

      – За что ноздри рвать? Я не вор.

      – А ты видел, как потом Стеньку-то на Москве сказнили?

      – Нет. В те поры мы стояли в черкасских городех, потому чаяли, что етман польской стороны, Петрушка Дорошонок, черкасским людям дурно чинить затевал.

      – А я видел. Уж и страсти же, братец ты мой! Обрубили ему руки и ноги, что у борова, а там и голову отсекли, да все это на колья… Так голова-то все лето на колу маячила: и птицы ее не ели, черви съели, страх! Остался костяк голый, сухой: как ветер-то подует, так он на колу-то и вертится, да только кости-то цок-цок-цок…

      На западе, ближе к полудню, что-то кучилось у самого горизонта в виде облачка. Да то и было облачко, которое как-то странно вздувалось и как бы ползло по горизонту, на полночь.

      – Никак, там заволакивает аер-от[37]…

      – И впрямь, кажись, облаци божии. Не разверзет ли Господь хляби небесны? – крестится монах.

      – А добре бы было, страх упека.

      Воевода расстегнул косой ворот желтой шелковой рубахи, зевнул и перекрестил рот.

      Облачко заметно расползалось и вздувалось все выше и выше. Казалось, что в иных местах серая пелена, надвигавшаяся на юго-западную половину неба, как бы трепетала. Старый помор-кормщик, сидевший у руля воеводского судна, зорко следил своими сверкавшими из-под седых бровей рысьими глазками за тем, что делалось на горизонте и выше. Жилистая, черная, как сосновая кора, рука его как-то крепче оперлась на руль.

      Слева, по гладкой, почерневшей поверхности моря прошла полосами змеистая рябь. Неизвестно откуда взявшаяся стая чаек с плачем пронеслась на восток, к онежскому берегу, которого было не видно. Душный воздух дрогнул, и кочеток заметался и заскрипел наверху воеводской мачты. Что-то невидимое затрепетало красным полотном, на котором изображен был Георгий, прокалывающий змия с огромными лапами.

      – Ай да любо, ветерок! Теперь бы и косым паруском можно, – послышалось откуда-то.

      – Напинай, братцы!

      – Стой! Не моги! – раздался энергетический

36

Емлить (др.-рус.) – брать.

37

Aer (лат.) – воздух.