Дорога из жёлтого кирпича. Анастас Волнян

Совсем побледнели кудлатые головы солнечных лучей на коленях, будто заснули и растворились в голубоватом сне. Становилось спокойнее. Вокруг них, как в мыльном шаре, стало тихо – визги с детской площадки, мяч, гул шин доносились едва слышно, точно из-за мембраны.

      К скамейке подошли Элли с Анной Карениной. Это узнавалось по красивым полным рукам и схожести с дочкой Пушкина. На правой руке у Анны был тонкий бордовый браслет – как бы предвестник её будущей кончины. Она раскраснелась, глаза её горели, тёмные волосы растрепались. Она, безусловно, была счастлива – Тмин сразу это понял. Он заметил и то, что большие блестящие эллины глаза напоминают капли тёмной бычьей крови. Такой же почти бордовой, как браслет Анны.

      Рядом с белокожей Карениной Элли была вся золотистая, лёгкая. Белое её платье будто помышляло сорваться, как пакет, и улететь вверх, на 25 этажей выше.

      Анна стала сбивчиво благодарить Гумера. Он её явно смущал. Элли тихо улыбалась. Она не смотрела на Тмина, но он чувствовал – она знает, что идти им вместе.

      Нам пора, – наконец строго сказал Гумер Карениной. У неё на лице тут же возникла какая-то растерянность, а затем это неопределенное выражение сменилось покинутостью. Ей надо было возвращаться в свою историю, и поделать ничего с этим было нельзя. Она не посмела больше настаивать и сделала неловкий шаг назад, готовясь остаться в сумерках.

      Гумер кивнул ей и пошагал за Элли, которая ещё раз махнула Карениной рукой, прощаясь и как бы отправляя ей последний заряд, последнюю горсточку счастья. Тмин и Тизо несмело поплелись следом. Оборачиваться на двор не стали. Больно кольнуло, что двор позади растворяется в тающем вечере.

      Белые берега

      Стоял июль. Незадолго до дня рождения Элли. Сумерки застали их у машины Гумера. Это была чёрная большая штука с мощным почтовым ящиком на капоте. Конечно же. Что еще могло увезти их прочь из города? Для каравеллы они были слишком бедовы, для просторного пахэро – слишком мало смахивали на семью с лабрадором.

      Не захватили ни ручки, ни тетради, ни ботинка – непонятно было, как писать и в чём идти. Пара трусов – и та на себе. Тмин был в лёгких эспадрильях, готовых развалиться от первого дождя. И со смартфоном, который годился разве для постов в прерывистую сеть. Ежедневник оставил на скамейке.

      Город убегал по обе стороны большой ноздреватой морды. Проносился под колёсами. Махал на прощание шпилями, кивал головами печальных памятников. Фоном шла какая-то лёгкая электроника. О городе, который они оставляли – вечном и одиноком в своей суете. Неспешные биты меланхолией вторили суете прохожих и сменялись пронзительной гитарной мелодией. Огни становились ярче, а темнота вокруг них – гуще. Потом прохожие исчезли. Под джазовые сэмплы с нотками футуристики вступила партия большого путешествия. Оранжевые магистрали прочертились вперед на сотни километров. Два сердца хранили хрупкую внутреннюю теплоту в несущейся страшно машине. Что хранили другие два, было неясно.

      Тмин изучал карту М3. Маленький нежный треугольник свидетельствовал о том, что они неслись по ней. Мимо Селятино, Нары, Малоярославца,