Железный поход. Том третий. След барса. Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский

пологе поднебесья черную семечку охотившегося орла. Где-то под всадником, много ниже, пролетая ущельем, седой ворон обронил горловой полнозвучный крик. В морозной стыни был отчетливо слышен шелест во взмахах его траурных крыльев.

      Дзахо бросил прощальный взор: голубой сумрак в ущельях стал гуще и более синим. Небо по-прежнему ясно, но то обманчиво – скоро ночь. Он тронул коня. Турья тропа, бесконечно петляя, стала сбегать в лощину… В дрожащей плазме воздуха дыбились, плавились каменные исполины. Все выше и выше, казалось, вздымалось их величавое снежное громадье…

      Покачиваясь в седле и тихо выстанывая старинную песню, тягуче тоскливую, бесконечную, похожую на вой, горец спустился в лощину. Прикрытый малиновой полою вечерней зари, Дзахо свернул от беды под защиту орешника, помня заповедь гор: «Те, кто не слушает старых, умирают молодыми».

      …Ночь. Сабельный рубец горизонта отпылал гранатовой кровью заката. Буйные массивы заснеженных хребтов, исполосованные синими шрамами обвалов, остались за копытами скакуна. На дальних склонах мерцали сирыми огнями ступенчатые аулы Малой Чечни, обожженные близким солнцем, овеянные ветром ледниковых вершин.

      Дзахо развязал сыромятные шнурки хурджина, съел последнюю лепешку, поделившись с конем, почистил оружие, совершил омовение и намаз, завернулся в бурку, поглядел на дымчатую росу звезд. Его уставшие от бессонных ночей, с красными белками глаза, казалось, вморозили в себя их льдистый, колючий блеск.

      «Самый лютый враг имеет каплю жалости, – подумал он, – но я ее не имею. Значит, я зверь… Нет, хуже, я – человек. Я – абрек. О Аллах, впереди равнина… впереди Сунжа и крепость Грозная, впереди гяуры… Молю Тебя, Всевышний, не убивай Джемалдина! Предоставь это мне. Волла-ги! Знаю, Ты милостивый… Ты справедливый. Пока Джемал будет жив, пока власть его будет биться в жилах – роду моему, женщинам, старикам, детям – всем плохо будет. Цхх! Надо убить Ахильчиева. Тогда хорошо будет. Тогда я могу умереть. Уа-да-дай-и-и!..» – Бехоев обхватил руками свою щетинистую волосом, давно не знавшую лезвия голову. Дикий взгляд исступленнее впился в саван ночи. Он знал, что шел на верную смерть, и ему казалось, что в поднебесье, повторяя абреческий путь, протянулась млечная межа, точно его след на небе. Нет, он не роптал. Как азиат, как горец, Дзахо покорно исповедовал непостижимую для него молчаливую правоту Создателя, рассыпавшего над Кавказом мерцающие миры и созвездья, горстями алмазов украсившего его смертный путь. «Уа-да-дай-я…»

      Луна призывно сверкнула бледным перламутром в волнах света, будто отлитая в серебре посмертная маска любимой. Чуткий слух Дзахо сумел уловить в небесном всплеске последние слова, брошенные ему Бици в эдемских туманах Джанны: «Возвращайся быстрее… Я буду преданно ждать тебя здесь… У этого родника… у НАШЕГО родника, Дзахо…»

      …Утро. Бехоев не помнил, когда сомкнулись его онемевшие веки. Закутавшись в бурку, оперевшись руками на ствол ружья, он доверил свой сон, как водится у абреков, своему брату-коню. Горский конь, что пастушья