Бетагемот. Питер Уоттс

помнилось Роуэн, иногда так поступали. Жертвовали кусочками собственной личности во благо Патриархата, или как там оно называлось.

      Пара была старомодной и тем гордилась. Когда эти двое появлялись на публике, то обязательно вместе – и очень выделялись.

      Разумеется, на «Атлантиде» никакой публики не существовало. Отныне публика была предоставлена самой себе. На станции же с самого начала собрались сливки общества: самые влиятельные люди и еще рабочие пчелки, которые заботились о них в самых недрах улья.

      Якоб с Юттой почти перестали выходить. Побег изменил их. Он, конечно, изменил каждого: посрамил могущественных, ткнув их носом в собственные промахи, хотя они, черт побери, все равно сделали что могли, адаптировались даже к Судному дню, вовремя закупили спасательные шлюпки и первыми прыгнули на борт. В те дни простое выживание составляло профессиональную гордость. Однако Хольцбринки не позволяли себе даже этого унылого самооправдания. Бетагемот не коснулся их плоти, не затронул ни единой частицы, и все же, казалось, сделал их меньше ростом.

      Бо́льшую часть времени они проводили в своем номере, подключенном к виртуальной среде, куда более привлекательной, чем реальные помещения «Атлантиды». Они, конечно, выходили к столу – частное производство продуктов питания осталось в прошлом после того, как рифтеры конфисковали «свою долю» ресурсов, – но все равно, наполнив подносы пищей из циркуляторов и гидропонных отсеков, тотчас возвращались к себе. Мелкая, безобидная странность – желание держаться подальше от себе подобных. Патриция Роуэн не обращала на нее внимания до того дня, когда в гроте связи Кен Лабин, думая над разгадкой, не произнес: «А если это рыбы? Может, его к нам подвезли? А личинки в планктоне?»

      И Джерри Седжер, недовольная попыткой этого убийцы-перебежчика изображать из себя глубокого мыслителя, отмахнулась, как от ребенка: «Если он способен распространяться с планктоном, зачем было так долго ждать? Он бы захватил весь мир сотни миллионов лет назад».

      Может, и захватил бы, размышляла теперь Роуэн.

      Хольцбринки поднялись на фармацевтике – их карьера началась до расцвета генной инженерии. Конечно, они старались шагать в ногу со временем. Когда на грани веков была открыта первая геотермальная экосистема, предыдущее поколение Хольцбринков влезло и туда: радовались новым надцарствам, просеивали кладограммы неизвестных видов – новые микроорганизмы, новые энзимы, выживающие при температурах, убийственных для любой формы жизни. Они каталогизировали механизмы клеток, лениво тикающих на многокилометровой глубине, таких медлительных, что их последнее деление относилось ко временам французской Революции. Они перестраивали редуцентов серы, задыхавшихся в кислороде, приспосабливая их пожирать нефтяные отходы и излечивать новые виды рака. Поговаривали, что половина патентов на археобактерии принадлежит империи Хольцбринков.

      Сейчас Патриция Роуэн сидит напротив Якоба и Ютты у них в гостиной и гадает, что еще они могли запатентовать