Жизни и реальности Сальваторе. Татьяна Шевченко

пкая, а из-под капюшона бородища до пупа торчит!

      Пригляделся – тьфу, пропасть: не борода это, а волосы длинные, в косу не собранные. Не зря велят девкам распущенными не ходить! Привидится эдакое чудо, вовек не открестишься. Вот так, да: сама-то безобидная, мимо прошла и даже не взгляд не кинула, а образ не таков: за тобой пойдёт, ночью явится, когда душа беспомощнее младенца, зыркнет да голосом своим стены сотрясёт – vaya[1]! Образы – они порой опаснее, чем люди, так-то, это вам Чичо не даст соврать.

      Бальтасар, а попросту – Балда, отвлёкся от своей ненаглядной ссссс… крыпки и воззрился туда же, куда и я. Эх, девка уже мимо прошла да со спины только и виднелась – а увидел бы товар лицом, то-то мурлыканьем и поперхнулся бы. А нынче он лишь почесал широкую, что твой ламанш, переносицу да вопросил:

      – Что, Чича, смотришь? Гарпию увидел?

      – Мамка твоя, – сказал я, – Чича, а я Чичо.

      – А чего это тогда я Балда?

      Сколько времени прошло, а всё он притерпеться не может. Балда и есть.

      – Потому что почётно. «Притчу о Попе и работнике его Балде» читал?

      Бальтасар покачал пшеничной головой, вздохнул глубоко, щурясь чуду волосатому вслед. Зря старался: девка уже под землю спустилась, не разглядеть.

      Да. Все менестрели как менестрели – по площадям бродят, по ярмаркам да кабакам, – а мы вот, около входа в подземелье. На самой лестнице, проводники в мир иной, так сказать. Места больше нет в городе, отовсюду гонят, осталось что? Узкие улочки да катакомбы. Нет, оно, конечно, можно было бы и под землю углубиться, но кто у нас в вечную тьму стремится? Либо фанатики, что костям тлеющим-скалящимся поклоняются, либо сами знаете кто. И последние часто трапезничают первыми, а те всё равно идут: вера пуще неволи. Что тем, что другим музыка что третья губа. Впрочем, поговаривают, что есть люди, которые ходят через подземелье просто так – удобнее мол добираться, – но я в подобную чушь не верю. Лучше по улицам петлять, рискуя стать мишенью для помоев, чем пищей оказаться.

      Хотя – кидают монеты, кидают, да, это Чичо не соврёт. Чичо сам удивляется.

      Удивляется, и места своего в жизни не отдаст, так-то.

      – Так это выходит, – пораскинув мозгами, начал Балда, – что ты Поп? Попо… попос… попадопулос…

      И начал слово так и сяк вертеть, в зубы ему заглядывать, по бокам стучать да прислушиваться. Музыканты с поэтами – все они такие, балды и есть.

      – Ну, ну, хватит, – наконец, оборвал его я. – А ежели продолжишь, поступлю с тобой как поп… другой, из песенки про собаку. Которая мясо съела. Закончил инструмент терзать?

      – Нет ещё, – Бальтасар встрепенулся и продолжил колки крутить да из струн плач извлекать. Любит он это дело; у меня инструмент всегда в порядке, я это и так знаю, как про руку вот или палец на ноге. Конечно, у него violino, у меня гитара, это вещи разные, как Италия и Испания, но суть не в этом.

      Играет Бальтасар, конечно, не в пример богато. На слёзы может пробить, и на смех, так что и мертвеца вынудит монетку кинуть. Я лишь бренчу, как чувствую. Но! Ежели молодому таланту направление не давать (когда наставлением, а когда и пинком добродушным), цена ему будет – un ojo morado[2] под глазом.

      – Облака сегодня вон какие дождём обпившиеся, скоро начнут тошнить, – я кивнул на небо, где и впрямь облака чиркали животами по выглядывавшим из-за крыш шпилям Санта-Марии-Нашенте, белой и прыгающей, что твоя невеста перед тем, как её выведут к жениху. – Пасмурно, нечисть ходит. Ты б поторопился.

      – Да что их бояться! Дождя надо бояться, инструмент испортит, а мертвяки чего… колом их, да и всё дело.

      Вот, пожалста! А я что говорил? Молодой талант прямо-таки взывает к дружескому пинку. Кой я и исполнил. Бальтасар потёр зад и заныл, что я его совершенно не уважаю, и никого не уважаю, и сам я дурак, и не собирался он под землю лезть, так, в шутку сказал, а я слишком серьёзный. Пара человек тут подле нас остановились и ну хохотать! Потеха – два шута дерутся!

      – Чичо, за что вы его на этот раз? Опять замечтался о джунглях и диких попугаях?

      – За дело – да под зад, – отвечал я, и рядом остановились ещё несколько граждан. Захихикали:

      – За дело! За дело!

      – За дело задело, стекло да и спело, – под взрыв смеха я поклонился. – Будьте добры проваливать! Нам распеваться надо.

      – А вы и распевайтесь, кто вам мешает? – в тон мне отвечали из толпы; я покривлялся для приличия, а затем схватил свою ненаглядную пятиголосую и запел:

      In taberna quando sumus,

      non curamus, quid sit humus,

      sed ad ludum properamus,

      cui semper insudamus.[3]

      Не вставая с земли, Бальтасар подхватил мелодию своей плаксой-скрипкой, вдруг платьем взмахнувшей

3

одна из самых известных средневековых застольных песен на латинском языке, была написана около 1160 года.