Аспазия Ламприди. Греческие повести и рассказы. Константин Леонтьев

между травой, и сколько окон у нас в доме, и как взглянул Розенцвейг, когда я сказал о французах то-то и то-то… Готов описать и суды турецкие, и нравы наших греков, и наружность моей милой сестры…

      Не знаю, что предпочесть!

      Начну хоть с сестры. Когда бы ты знал, как она очаровательна! Впрочем, нет: Розенцвейг от нее в восторге; но тебе бы она не понравилась; она слишком не развита, сказал бы ты. Пусть так!

      Описать тебе ее я не могу. Что я скажу: ей еще нет шестнадцати лет; зовут ее «Хризо», и это значит по-гречески золото; она предобрая, так обо мне заботится и сама мне стелет каждый вечер постель; сама подает мне кофе и варенье, зовет меня «Йоргаки», песни поет премило.

      Лучше всего я переведу тебе одну песенку, которую она поет и которая к ней самой так идет, как будто про нее сочинена:

      Внизу, в саду у моря,

      У морского берега,

      Живет девушка, которую я люблю.

      Она белокурая и черноокая,

      Белокурая она и черноокая.

      И ей всего двенадцать лет,

      Ей уже двенадцать лет, а свет дневной ее не видал еще.

      Только мать ее знает,

      Мать ее знает и зовет: «Моя гвоздичка!»

      Моя гвоздичка, корешок мой гвоздичный,

      Где, гвоздичка моя, теперь благоухаешь?

      Розенцвейг заставляет сестру мою беспрестанно петь эту песню, все хвалит ее.

      Я было сказал ему раз:

      – Жаль, что мать не согласилась отправить ее в Сиру на воспитание, отец хотел.

      Розенцвейг рассердился и сказал:

      – Полноте, что за предрассудок! Неужели учить по моде? Она и так прелесть!

      Что она наивна, это правда. Я подарил ей стереоскоп и недавно объяснял ей картинки; ей понравилась особенно одна, не знаю уж кто – немка или француженка в деревенской одежде, в коротком платье, – сбирает, стоя на лестнице, виноград. Она похвалила и, обращаясь к Розенцвейгу, который тоже тут был, сказала так серьезно:

      – Какие у этих немок ноги красивые и толстые!

      Я засмеялся, а Розенцвейг встал в восторге и воскликнул:

      – Вот и толкуйте о ваших Афинах, о вашей Сире! Была бы она там, так вы бы этого от нее не слыхали.

      Я нарочно, чтобы подразнить его немного, сказал было раз:

      – Однако петербургская девица или дама не ей чета!

      – Какая дама! – говорит, – я в Петербурге знал одну даму, Лизавету Гавриловну Бешметову; так она сама себя звала: женщина-человек, все искала обмена идей, а чтобы подать пример умеренности, носила все одно и то же платье из люстрина, цвета гусиного помета. И вы думаете, что я предпочту ее вашей сестре?

      Я ожидал от него чего-нибудь подобного: я начинаю привыкать к нему и любить его. И все наши халеппские греки его любят; между ними он очень популярен. Все они хвалят его и кончают свои похвалы одним и тем же:

      – Одно слово, русский человек, хороший человек, православный человек! Жаль только, что