«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»). Ася Пекуровская

предложить об Одене осмысленный рассказ.

      На вопрос Волкова: «Был ли разговор Одена похож на его прозу, т. е. простым, логичным, остроумным?», поступает следующий ответ: «Говорить по-английски не логично невозможно».[49] А дальше идет пространное рассуждение об английском языке, в котором Оден уже не упоминается. И все же из одного ответа Бродского можно вычислить код к прочтению его мемуарного опыта. На вопрос Волкова: «Какими были ваши разговоры с Оденом?», поступает многословный и уклончивый ответ, который сводится к тому, что Одена не интересовал диалог, а свои монологи он произносил быстро и малопонятно. Но в этом словесном потоке проскользнула одна значимая фраза: «наиболее горькой пилюлей моей жизни было то, что за время, что я был знаком с Оденом, мой английский был бесполезен».[50] Конечно, слово «бесполезен» (useless) было всего лишь эвфемизмом. Бродский не знал английского языка и не мог быть интересен Одену как собеседник. И даже если предположить, что за год жизни в Америке Бродский мог устранить это препятствие, что невероятно, Оден уже не мог этого засвидетельствовать.

      Но что именно ценил Бродский в поэзии Одена?

      Он «добился нейтральности звука и нейтральности голоса. Нейтральность дается дорогой ценой. Она проявляется не тогда, когда поэт объективен, сух и отстранен. Она проявляется тогда, когда поэт соединяется со временем. Ибо время нейтрально. Существо жизни нейтрально».[51] Правда, когда Бродский спускался с «серафических» высот, если воспользоваться его же выражением, его ответ мог быть довольно прозрачным.

      «В сущности, то, что ты любишь у такого поэта, как Оден, это не стихи. Конечно же, ты помнишь, ты знаешь наизусть, ты вбираешь в себя стихотворение, но ты вбираешь его в себя, и вбираешь его в себя, и вбираешь его в себя до тех пор, пока оно не начинает занимать в тебе больше места, чем ты сам. В моем сознании и в моем сердце Оден занимает гораздо больше места, чем что-либо и кто-либо на земле»,[52] – замечает он в интервью с Дэвидом Монтенегро в 1987 году.

      Попросту говоря, стихотворение воспринимается не через языковые пласты, а как поэтический Grandе Bouffe, то есть гурманское (наркотическое?) поглощение: «ты вбираешь его в себя, и вбираешь его в себя, и вбираешь его в себя до тех пор, пока оно не начинает занимать в тебе больше места, чем ты сам».

      Такого рода «поглощение» за пределом слов Бродский мог испытывать не только к Одену. Например, Стивен Спендер, которого он вовсе не считал «великим поэтом», восхищал его «не столько поэзией, сколько манерой говорить, всем обликом». «Я помню свою реакцию: я почти потерял сознание, я был оглушен. Немногое производило на меня такое впечатление. Возможно, вид планеты с воздуха. Я сразу же понял, почему английский язык есть язык имперский».[53]

      Но не означает ли все это, что творческий опыт воспринимался Бродским исключительно через внешние атрибуты: костюм, манера разговора, оксфордский акцент, стиль жизни?

      Глава

49

Ibid. P. 136.

50

Ibid.

51

Ibid. С. 142.

52

Montenegro, D. An Interview with Joseph Brodsky // Partisan Review. 1987. N 4 (54). Р. 538–539.

53

Волков, С. Op. cit. С. 136.